Джулия Фарнезе относилась к Лукреции как к младшей сестре, кардинал и Адриана уделяли ей максимум внимания, так что росла она счастливым ребенком. Любопытная и легко ладящая с людьми, она терпеть не могла дисгармонии и всячески старалась поддерживать в семье мир и спокойствие.
* * *
Одним прекрасным воскресным утром, отслужив мессу в базилике святого Петра, кардинал Борджа пригласил детей присоединиться к нему за столом. Такой поступок требовал немалой смелости, ибо до Папы Иннокентия всех детей церковных иерархов объявляли племянниками или племянницами. Открытое признание отцовства могло помешать назначению на важный церковный пост. Разумеется, люди знали, что у кардиналов и даже у самих Пап были дети (все знали, что они грешили), но, пока сведения эти не становились достоянием широкой общественности и правда доверялась только секретным пергаментам, честь церкви оставалась незапятнанной. В этих вопросах каждый иерарх делал свой выбор, но кардинал терпеть не мог лицемерия. Случалось, конечно, что и ему приходилось лгать или говорить не всю правду. Но ведь он, в конце концов, был и дипломатом.
По столь торжественному случаю Адриана нарядила детей в самое лучшее: Чезаре — в черный атлас, Хуана — в белый шелк, двухлетнего Хофре — в богато расшитый синий бархат. Джулия надела на Лукрецию длинное кружевное платье цвета персика и украсила белокурую головку девочки маленькой драгоценной диадемой.
* * *
Кардинал только закончил читать письмо, которое доставил из Флоренции его старший помощник, Дуарте Брандао. В письме речь шла о неком монахе-доминиканце, известном под именем Савонарола. Ходили слухи, что он — пророк, устами которого глаголет Святой Дух, но кардинала куда больше беспокоило другое: граждане Флоренции гурьбой валили на проповеди Савонаролы и с энтузиазмом реагировали на его призывы. А в своих пламенных речах он бичевал погрязший в плотских утехах и кичащийся своим богатством правящий в Риме папский режим.
— Мы должны приглядывать за этим монахом, — заметил Родриго Борджа. — Великие династии гибли от руки таких вот людей, которые верили, что обладают знанием святых истин.
Брандао, высокий, тощий, с длинными черными волосами и приятным лицом, по первому впечатлению веселый и обходительный, отличался необычайной жестокостью. Прогневавший его человек не знал пощады. Все соглашались с тем, что лучше не числиться в его врагах. Вот и теперь Дуарте, разглаживая указательным пальцем усы, прикидывал, как ему реагировать на указание Родриго Борджа.
— Говорят также, что этот монах последними словами ругал Медичи, и граждане Флоренции ревели от восторга.
Когда в личные апартаменты кардинала вошли дети, разговор прервался. Дуарте Брандао улыбкой приветствовал их и отступил в сторону.
Лукреция с радостным криком бросилась в объятья отцу, но мальчики остались стоять у двери, заложив руки за спины.
— Проходите, сыновья мои, — пригласил их Родриго, держа дочь на руках. — Проходите и поцелуйте папу, — и одарил их теплой улыбкой.
Чезаре подошел к отцу первым. Родриго Борджа усадил Лукрецию на маленький золоченый стульчик у ног и обнял сына, высокого, мускулистого. Отцу нравилась та сила, которую чувствовали его руки. Он знал, что мальчик сможет постоять за себя. Родриго опустил руки, отступил на шаг, окинул Чезаре любящим взглядом.
— Чезаре, я каждый день возношу благодарственную молитву нашей благословенной Мадонне за то, что ты радуешь мое сердце всякий раз, когда я обнимаю тебя.
Чезаре улыбнулся, довольный теплым приемом. И отступил в сторону, освобождая место Хуану. То ли из-за учащенного сердцебиения, то ли из-за порывистого дыхания, которое выдавало волнение мальчика, но Родриго отреагировал на хрупкость Хуана. Нежно прижал к себе и долго не отпускал.
Обычно, если кардинал ел один, он ограничивался хлебом, фруктами и сыром. Но в этот день он приказал слугам подать на стол макароны и курятину, телятину в сладком соусе и засахаренные грецкие орехи.
Когда дети, Адриана и ее сын Орсо, прекрасная Джулия Фарнезе, смеясь и радостно болтая, усаживались за стол, Родриго Борджа чувствовал себя счастливейшим человеком. Окруженный семьей и друзьями, он конечно же не мог не радоваться жизни. Про себя произнес благодарственную молитву. И когда слуга налил кроваво-красного вина в его серебряную чашу, душу Родриго наполнили покой и умиротворенность. Из любви к младшему сыну он протянул ему чашу, предлагая сделать первый глоток.
Но Хуан попробовал вино и скорчил гримаску.
— Оно горькое, папа. Мне не нравится.
Родриго Борджа, мгновенно насторожившись, похолодел от страха. Вино ему наливали сладкое, без всякой горечи…
И тут же мальчик пожаловался на плохое самочувствие, согнулся пополам от болей в животе. Кардинал и Адриана пытались успокоить Хуана, но еще через несколько мгновений его начало рвать. Кардинал взял мальчика на руки, отнес в соседнюю комнату, уложил на диван.
Немедленно вызвали ватиканского врача, но еще до его прихода Хуан потерял сознание.
— Яд, — заявил врач, обследовав ребенка.
Хуан уже побледнел, как смерть, у него поднялась температура, из уголка рта потекла черная желчь. Он лежал на расшитой парче, маленький и беспомощный.
Родриго Борджа пришел в ярость.
— Яд предназначался мне… — прорычал он.
Дуарте Брандао, стоявший рядом, выхватил меч, готовый отразить любую попытку причинить вред кардиналу или членам его семьи.
Кардинал повернулся к нему.
— Во дворце враг. Собери всех в главном зале. Налей каждому целую чашу вина и заставь выпить. Приведи ко мне того, кто откажется.
— Мой дорогой кузен, — озабоченно зашептала Адриана, — я понимаю ваше горе, но так вы можете потерять самых верных слуг, потому что многие заболеют, а некоторые умрут.
Родриго холодно глянул на нее.
— Я не собираюсь поить их тем вином, которое предложил моему бедному, невинному сыну. Они выпьют хорошего вина. И только грешник откажется его пить, ибо страх сожмет ему горло до того, как он поднесет чашу к губам.
Дуарте тут же отправился выполнять приказ кардинала.
Хуан лежал, не шевелясь. Адриана, Джулия и Лукреция сидели рядом, прикладывая к его лбу влажную тряпку.
Кардинал Родриго Борджа поднял висящую плетью маленькую ручонку мальчика, поцеловал. Потом ушел в личную часовню и в молитве преклонил колени перед статуей Девы Марии. Он обратился к ней, потому что она познала боль, вызванную утратой сына. И дал обет: «Я сделаю все, что в моих силах, все, на что способен человек, чтобы привести тысячи бессмертных душ в лоно единственно истинной церкви. Твоей церкви, Святая Мать.
Я сделаю все, чтобы они поклонялись твоему сыну, если только ты спасешь жизнь моего…»
Юный Чезаре стоял у двери часовни, и, когда кардинал повернулся к нему, глаза мальчика блестели от слез.
