И все-таки хотелось понять, откуда исходила угроза.
От родственников Альфонсо, которые хотели отомстить за его смерть? От Джованни Сфорца, униженного и оскорбленного разводом, причиной которого признали его импотенцию? Или от одного из Рарьо, разъяренного пленением Катерины Сфорца? Или от Джулиано делла Ровере, который ненавидел всех Борджа, пусть и прикидывался цивилизованным человеком? Конечно же, послать убийц могли и правители Фаэнцы, Урбино или любого другого города, не желавшие терять власть. Или сотни людей, затаивших зло на отца.
Когда карета привезла Чезаре к воротам Рима, с уверенностью он мог сказать только одно: кто-то очень хотел его смерти, а потому следовало почаще оглядываться.
* * *
Изгнание из рая далось Лукреции нелегко. Ранее она жила и любила в волшебных, сказочных мирах, теперь пелена наивности спала с ее глаз. И как же она горевала!
Пыталась вспомнить, когда все началось, но получалось, что вокруг все оставалось как прежде, изменилась только она…
В детстве отец, посадив ее на колено, рассказывал ей захватывающие истории об олимпийских богах и титанах.
И не видела ли она в нем Зевса, величайшего из богов Олимпа? Разве не у него голос гремел, как гром, слезы текли реками, улыбка сияла, как солнце? И не себя ли она считала Афиной, дочерью-богиней, которая уже взрослой выступила из его головы? Или Венерой, самой богиней любви?
Ее отец читал Библию, размахивая руками, меняя тембр и интонации голоса. И тогда она отождествляла себя с прекрасной Евой, искушаемой змеем, а также с благочестивой Мадонной, давшей жизнь самому Иисусу.
В объятьях своего отца она чувствовала себя защищенной от напастей, Святейшего Папы — от зла, поэтому она никогда не боялась смерти, в полной уверенности, что ей будет хорошо и в объятьях Отца Небесного. Разве все трое не сливались в одном?
И только теперь, когда она надела черную вуаль вдовы, от этих иллюзий не осталось и следа.
Когда она наклонялась, чтобы поцеловать холодные, застывшие губы мертвого мужа, она испытала ужас смертного, осознавшего, что жизнь — страдания, а впереди нет ничего, кроме смерти. У отца, у Чезаре, у нее самой. До этого момента в своем сердце она считала всех близких бессмертными. И теперь оплакивала всех.
Ночами она не могла уснуть, а днем кружила по комнатам, не в силах обрести покой. Тени страха и неуверенности в себе накрыли ее. Она чувствовала, что теряет остатки веры. Сомнения охватывали ее. Она лишалась точки опоры.
— Что со мной происходит? — спрашивала она у Санчии в те дни, когда ужас и отчаяние охватывали душу. Целыми днями она не поднималась с кровати, горюя по Альфонсо. Боялась за свой рассудок.
Санчия сидела рядом, гладила по волосам, целовала щеки.
— Ты начинаешь понимать, что являешься пешкой в игре твоего отца, — объясняла она невестке. — Как и победы Чезаре, ты служишь утверждению позиций семьи Борджа. С этим трудно смириться.
— Но папа не таков, — пробовала протестовать Лукреция. — Его всегда заботило мое счастье.
— Всегда? — с издевкой спросила Санчия. — Что-то я не замечала, чтобы твой отец, он же Святейший Папа, пытался кого-то осчастливить. Но ты должна перебороть отчаяние, набраться сил. Потому что ты нужна твоим детям.
— А твой отец добр? — спросила Лукреция. — Он относится к тебе с уважением?
Санчия покачала головой.
— Теперь я не вижу с его стороны ни доброты, ни жестокости, потому что после вторжения французов он заболел, некоторые говорят, сошел с ума, однако мне кажется, что он стал добрее. В Неаполе его держат в башне фамильного дворца, и вся семья заботится о нем. Если он пугается, то начинает кричать: «Я слышу Францию. Деревья и скалы зовут Францию». Но при всем его безумии, думаю, он добрее твоего отца. Потому что, когда он был здоров, он не задействовал меня в своих интригах. Я жила своей жизнью, а он был мне только отцом. Но моя любовь никогда не была столь большой, чтобы смениться жестоким разочарованием.
Лукреция снова расплакалась, но не могла не признать, что рассуждения Санчии были не лишены логики.
Свернувшись калачиком под одеялами, она попыталась разобраться, в чем и как изменился ее отец.
Ее отец говорил, что Бог милосердный и веселый, но Святейший Папа представлял Бога, который наказывал и часто творил жестокости. Ее сердце учащенно забилось, когда она решилась задать себе вопрос: «Как могло случиться, что столько зла совершается во имя добра, во имя Господа?»
Именно тогда она наконец-то поставила под сомнение мудрость отца. Учили ли ее добру? Действительно ли ее отец является наместником Христа на Земле? Всегда ли мнение Папы совпадает с мнением Господа? Ей вдруг стало предельно ясно, что великодушный Бог, которого она носила в сердце, разительно отличался от карающего Бога, который шептал в ухо отца.
* * *
Не прошло и месяца после смерти Альфонсо, как Александр начал подыскивать Лукреции нового мужа. Кому-то он мог показаться бессердечным, но Александр думал о будущем, не хотел, чтобы в случае его смерти дочь осталась беззащитной вдовой, которой придется есть не с серебряных, а с глиняных тарелок.
Александр вызвал к себе Дуарте, чтобы обсудить возможных кандидатов.
— Что ты думаешь о Луи де Линьи? — спросил он. — Все-таки кузен короля Франции.
— Я не верю, что Лукреция согласится.
Папа послал письмо в Непи.
Лукреция ответила: «Я не буду жить во Франции».
Следующим Александр предложил Франциско Орсини, герцога Гравину.
Лукреция ответила: «У меня нет желания выходить замуж».
В следующем письме Папа поинтересовался ее резонами. Она ответила просто: «Всем моим мужьям уготована несчастливая судьба. Я не хочу еще больше обременять свою совесть».
Папа вновь вызвал Дуарте.
— С ней просто невозможно иметь дело. Такая злобная, раздражительная. Я же не буду жить вечно, а после моей смерти заботиться о ней будет только Чезаре.
— Она, похоже, неплохо ладит с Хофре, да и с Санчией тоже, — заметил Дуарте. — Ей нужно больше времени, чтобы отойти. Вызовите ее в Рим, и тогда у вас будет возможность попросить ее обдумать ваше предложение.
Она еще не забыла старого мужа, чтобы думать о новом, а Непи слишком далеко от Рима.
* * *
Недели текли медленно. Лукреция старалась справиться со свалившимся на нее горем, понять, ради чего жить.
Как-то поздним вечером, когда она лежала в постели и читала при свечах, в ее спальню заглянул Хофре, сел в кресло рядом с кроватью.
Светлые волосы он убрал под шапочку из зеленого бархата, глаза покраснели от недосыпания. В этот вечер он рано отправился спать, а потому Лукреция удивилась, увидев, что он полностью одет, словно собрался на прогулку. Но прежде чем успела задать вопрос, он заговорил, словно слова с силой срывало с его губ:
