— Что это значит, отец? — спросил Чезаре.
Внезапно время для Александра сместилось в прошлое. Он стал молодым кардиналом, поучал обоих сыновей и дочь, тогда как младенец Хофре играл в колыбели.
Ему даже стало легче дышать.
— Если человек не любит, власть для него — отклонение от нормы, угроза остальным. Ибо власть опасна и в любой момент может обернуться против людей.
Он провалился в полузабытье, грезил о битвах, в которых его сын, главнокомандующий папской армией, одержал победы, видел кровавые раны, жестокие убийства, страдания побежденных.
Услышал, что Чезаре зовет его, услышал вопрос, донесшийся из далекого далека: «Власть — не благо? Она не помогает спасать души многих и многих?»
— Сын мой, — пробормотал Александр. — Сама по себе власть — ничто. Наложение воли одного человека на волю других. Добродетели в этом нет ни грана.
Чезаре накрыл руку отца своей, сжал.
— Отец, поговоришь позже, слова отнимают у тебя последние силы.
Александр улыбнулся, как полагал, ослепительно, во весь рот, но Чезаре увидел только гримасу. Как мог, набрал в легкие воздуха и продолжил:
— Без любви власть сдвигает человека ближе к животным, а не к ангелам. — Кожа Папы посерела, он побледнел еще больше, а когда доктор Маррудзи окликнул его, взмахом руки погнал прочь. — Твоя работа здесь закончена. Знай свое место, — и вновь повернулся к сыну, стараясь не закрыть глаза, потому что веки стали уж очень тяжелыми. — Чезаре, сын мой, любил ли ты кого-нибудь больше, чем себя?
— Да, отец, — кивнул Чезаре. — Любил.
— Кого же? — спросил Александр.
— Мою сестру, — признал Чезаре, склонив голову, глаза заблестели от слез. Говорил он, как на исповеди.
— Лукрецию, — Папа улыбнулся, для его ушей это имя звучало лучше всякой музыки. — Да, это мой грех. Твое проклятие. Ее добродетель.
— Я передам ей, что ты любишь ее, ибо горе Лукреции будет безмерным, потому что в час беды ее не оказалось рядом.
— Скажи ей, что она всегда была самым драгоценным цветком в моей жизни, — со всей искренностью попросил Александр. — А жизнь без цветов — и не жизнь вовсе. Зачастую мы и представить себе не можешь, сколь необходима нам красота.
Чезаре посмотрел на отца и впервые увидел его, каким он и был на самом деле, сомневающимся, делающим ошибки. Никогда раньше они не говорили откровенно, а теперь ему так много хотелось узнать о человеке, который был его отцом.
— Отец, а ты кого-нибудь любил больше себя?
С усилием Александр заставил себя ответить:
— Да, мой сын, да… — и в голосе звучала неподдельная страсть.
— Кого же? — повторил Чезаре вопрос, который отец задавал ему.
— Моих детей. Всех моих детей. Однако боюсь, что это тоже ошибка. Во всяком случае для того, кто милостью Божьей избран Папой. Мне следовало больше любить Бога.
— Отец, — Чезаре возвысил голос, — когда ты поднимал золотую чашу над алтарем, когда ты возводил очи горе, ты наполнял блаженством сердца верующих, ибо твои глаза сияли любовью к Спасителю.
По телу Александра пробежала дрожь, он закашлялся.
Но в голосе его слышалась ирония.
— Когда я поднимал чашу с красным вином, когда благословлял хлеб и выпивал вино, эти символы тела и крови Христа, мысленно я представлял себе, что это тело и кровь моих детей. Я, как Господь, создал вас. И, как Он, я жертвовал вами. Гордыня, что тут скажешь. Но ясно мне это стало только сейчас, — он хохотнул, но тут же вновь закашлялся.
Чезаре попытался утешить отца, но сам находился на грани обморока.
— Отец, если ты считаешь, что я должен тебя простить, я прощаю. А если ты нуждаешься в моей любви, знай, она вся твоя…
В этот момент Папа вдруг встрепенулся.
— А где твой брат, Хофре? — его брови сошлись у переносицы.
Дуарте отправился на поиски.
Придя, Хофре встал за креслом старшего брата, подальше от отца. В его холодных глазах горе отсутствовало напрочь.
— Подойди ближе, сын мой, — прошептал Александр. — Возьми меня за руку, хоть на мгновение.
Кто-то отодвинул кресло с Чезаре, Хофре с видимой неохотой взял руку отца.
— Наклонись ниже, сын мой. Ниже. Я должен тебе кое-что сказать…
Хофре не сразу, но наклонился.
— Я подвел тебя, сын мой, но я не сомневаюсь, что ты — мой сын. Только до этой ночи мои глаза видели не то, что следовало.
Хофре всмотрелся в пелену, которая застилала глаза Александра.
— Я не смогу простить тебя, отец. Потому что из-за тебя я не смогу простить себя.
Александр смотрел на младшего сына.
— Это придет позже, я знаю, но прежде чем я умру, ты должен услышать от меня что-то очень важное. Тебя следовало произвести в кардиналы, потому что ты — лучший из нас.
Хофре покачал головой.
— Отец, ты совсем меня не знаешь.
Вот тут Александр лукаво улыбнулся, потому что ему открылась истина.
— Без Иуд сам Иисус остался бы простым плотником, который проповедовал бы тем немногим, кто соглашался его слушать, и умер бы от старости, — Александр хохотнул. Внезапно жизнь показалась ему такой абсурдной.
Но Хофре выбежал из комнаты.
Чезаре вновь занял место у кровати отца. И держал его руку, пока не почувствовал, что она стала холодной, как лед.
Александр, уже в забытьи, не услышал легкий стук в дверь, не увидел Джулии Фарнезе, которая вошла в комнату в черном плаще, с надвинутым на лицо капюшоном.
Откинув капюшон и сняв плащ, она повернулась к Чезаре.
— Я не могла не прийти, — объяснила она и наклонилась, чтобы поцеловать Александра в лоб.
— Как поживаешь? — спросил Чезаре, но она не ответила на его вопрос.
— Знаешь, он был мужчиной моей жизни, стержнем моего существования. За долгие годы у меня было много любовников. В основном мальчишек, воинственных, жаждущих славы. Но при всех его недостатках, — она вновь повернулась к Александру, — он был мужчиной.
Слезы полились из ее глаз, она прошептала: «Прощай, любовь моя», — подобрала плащ и быстро вышла.
Часом позже пришел духовник Александра и отпустил ему грехи.
Чезаре вновь склонился над отцом.
Александр почувствовал, как умиротворенность разливалась по его телу, когда лицо Чезаре начало растворяться в темноте, застилавшей глаза…
Он вдруг перенесся в «Серебряное озеро», шел по апельсиновой роще, перебирая в руке золотые четки. Никогда он не был так счастлив. Никогда не испытывал такой благодати…
Его тело почернело и так раздулось, что его пришлось втискивать в гроб. Крышку пришлось приколотить гвоздями, потому что, сколько мужчин ни прижимали ее, она все равно приподнималась.
