– Ты просто лентяй, – подхватила Молли. – Находишь себе оправдания, чтобы не писать. В этом и заключается истинная причина того, почему ты хотел покончить с собой.
Все трое рассмеялись. Эрнест угостил дам телятиной со своего блюда, а потом излишками десертов. Единственный раз, когда он вел себя галантно за обедом; казалось, ему приятно кормить людей.
– Все это правда, – проговорил он. – Но романист может заработать на хорошую жизнь, только если пишет примитивные романы. Но даже это тупик. Роман никогда не будет настолько примитивен, как кино.
– С какой стати ты принижаешь кино? – сердито вскинулась Клавдия. – Я видела, как ты плачешь на хороших фильмах. К тому же это искусство.
Вейл откровенно наслаждался собой. В конце концов, он выиграл поединок со студией, получил свои проценты.
– Клавдия, я согласен с тобой всем сердцем. Кино – это искусство. Я жалуюсь просто из зависти. Фильмы лишают романы смысла. Что толку сочинять лирическое отступление о природе, живописать мир яркими красками, изображать прекрасный рассвет, горный хребет, покрытый снегом, и внушающие благоговение волны великих океанов? – декламировал он, размахивая руками. – Что можно сказать словами о страсти и красоте женщины? Что толку от всего этого, если это все можно увидеть на киноэкране, запечатленное пленкой “Техноколор”? О, эти загадочные женщины, с полными алыми губами, их чарующие глаза, когда ты видишь их с голыми попками, а их титьки выглядят аппетитно, как бифштекс по-виллигтоновски. И все это даже намного лучше, чем в реальной жизни, не говоря уж о прозе. Как же нам писать об изумительных деяниях героев, разящих своих врагов сотнями, одолевающих великие искушения и саму судьбу, когда ты можешь узреть это наглядно вместе с реками крови, с мучительно искаженными, агонизирующими лицами на экране. Всю работу выполняют актеры и камеры, тебе не надо даже шевелить извилинами. Сталлоне, поверженный в виде Ахиллеса при Илионе. Единственно, что не под силу киноэкрану, – это забраться в мысли героев, он не может воспроизвести процесс мышления, сложность жизни. – Вейл на минутку смолк, затем задумчиво проронил: – Но знаете, что хуже всего? Я элитный автор. Я хотел быть художником, чтобы стать особенным. Вот почему мне так претит то, что кино – такое демократическое искусство. Кино может сделать любой. Ты права, Клавдия, я видел фильмы, которые трогали меня до слез, и знаю наверняка, что люди, сделавшие их, – мерзкие, бесчувственные, необразованные типы, не имеющие совести ни на йоту. Киносценарист безграмотен, режиссер эгоманьяк, продюсер – убийца морали, а актеры молотят кулаками в стену или в зеркало, чтобы продемонстрировать аудитории, что они огорчены. И все-таки фильм достигает цели. Как такое может быть? А штука в том, что составными элементами в кино входят скульптура, живопись, музыка, человеческие тела и техника, в то время как в распоряжении романиста только вереница слов, черный шрифт на белой бумаге. И, правду говоря, это не так уж ужасно. Это прогресс. Это великое, новое искусство. Демократическое искусство. Да еще искусство без мук. Просто купи подходящую камеру и собери друзей. – Вейл лучезарно улыбнулся женщинам. – Ну, не чудесно ли – искусство, не требующее настоящего таланта? Какая демократия, какой целительный эффект – сделать собственное кино. Оно заменит секс. Я иду смотреть твое кино, а ты идешь смотреть мое. Это искусство, которое преобразит мир. Оно и к лучшему. Клавдия, будь счастлива тем, что занимаешься видом искусства, которому принадлежит будущее.
– Ты ничтожный балбес, – бросила Молли. – Клавдия сражалась за тебя, отстаивала тебя. А я была с тобой куда более терпелива, чем с любым убийцей, которого защищала. А ты пригласил нас на обед, чтобы осыпать оскорблениями.
– Я вовсе не осыпаю вас оскорблениями, – с неподдельным изумлением возразил Вейл, – я просто даю определения. Я вам благодарен и люблю вас обеих. – Немного помолчав, он униженно промолвил: – Я вовсе не говорю, что я лучше, чем вы.
– Эрнест, из тебя так и прет вздор, – расхохоталась Клавдия.
– Но только в реальной жизни, – дружелюбно отозвался Вейл. – Нельзя ли еще немного поговорить о деле? Молли, если бы я отправился на тот свет и моя семья получила все права, заплатила бы “ЛоддСтоун” пять процентов?
– Как минимум пять, – ответила Молли. – Да неужто ты собираешься покончить с собой за пару лишних процентов? Ты окончательно сбил меня с толку.
Клавдия с тревогой поглядела на него, не веря его чересчур благодушному настрою.
– Эрнест, неужели ты до сих пор не рад? Мы выбили тебе замечательную сделку. Я просто трепетала от восторга.
– Клавдия, – нежно проговорил Вейл, – ты даже не представляешь, что такое реальный мир. Поэтому и являешься идеальным киносценаристом. Черт побери, какая разница, счастлив я или нет? Самый счастливый человек из живших на свете не мог не иметь жутких моментов в жизни. Ужасных трагедий. Погляди на меня сейчас. Я только что одержал грандиозную победу, мне не придется накладывать на себя руки. Я наслаждаюсь этой трапезой, я наслаждаюсь компанией двух красивых, интеллигентных, страстных женщин. И я в восторге от того, что моя жена и дети получат экономическую независимость.
– Тогда какого ляда ты ноешь? – спросила Молли. – Зачем ты портишь такое хорошее времяпрепровождение?
– Потому что я не могу писать. Не такая уж большая трагедия. Вообще-то это больше не важно, но это единственная вещь, которую я умею делать. – Говоря это, Вейл прикончил три свои десерта с таким явным наслаждением, что обе женщины рассмеялись. Он ухмыльнулся в ответ. – Наш блеф перед стариной Элаем определенно удался.
– Ты принимаешь писательский кризис чересчур серьезно, – заметила Клавдия. – Тебе надо просто набрать немного разгона.
– У сценаристов не возникает писательских кризисов, потому что они не пишут, – отозвался Вейл. – Я не могу писать, потому что мне больше нечего сказать. Теперь давайте поговорим о чем-нибудь более интересном. Молли, я никогда не понимал, как получается, что мне принадлежит десять процентов прибыли от картины, которая зарабатывает сто миллионов долларов и стоит всего пятнадцать миллионов, а я не получаю ни пенни. Мне бы хотелось перед смертью все-таки разрешить эту загадку.
Этот вопрос снова настроил Молли на добрый лад; она обожала преподавать юриспруденцию. Вынув из сумочки блокнот, она набросала там кое-какие цифры.
– Это совершенно легально. Они связаны контрактом, тем самым, который тебе прежде всего не следовало подписывать. Смотри, возьмем доход в сто миллионов. Театры, выставки отнимают половину, так что теперь студия получает только пятьдесят миллионов, как говорится, на аренду.
Ладно. Студия изымает пятнадцать миллионов долларов, в которые обошлась картина. Итак, осталось тридцать пять миллионов. Но по условиям твоего контракта и большинства контрактов студии, она получает тридцать процентов от проката за затраты студии на фильм. Это еще пятнадцать лимонов в их карманах. Так что тебя опустили на двадцать лимонов. Затем они изымают стоимость печатания копий, стоимость рекламы, что легко потянет еще на пять. Тебя опустили на пятнадцать. Теперь начинается самое красивое. Согласно условиям контракта студия получает двадцать пять процентов от перерасхода бюджета студии – телефонных счетов, электричества, использования звуковых павильонов и т.п. Тебя опустили до одиннадцати. Хорошо, говоришь ты. Ты согласен на свой кусок из одиннадцати миллионов. Но Суперзвезда получает как минимум пять процентов от проката, режиссер и продюсер – еще пять процентов. Это тянет еще на пять миллионов. Тебя опустили до шести миллионов. Наконец-то ты что-то получаешь. Но не торопись. После этого тебе выставляют счет на все затраты за распространение, тебя выставляют на пятьдесят штук за доставку копий на английский рынок, еще на пятьдесят – за Францию или Германию. И тогда, наконец, они включают в счет заем в пятнадцать миллионов, которые были взяты в кредит для съемки картины. И тут я теряюсь. Но как бы там ни было, последние шесть миллионов исчезают. Вот что происходит, когда ты не нанимаешь меня в качестве адвоката. Я пишу контракт, который на самом деле дает тебе твою долю в золотой жиле. Не чистую прибыль для писателя, а очень хороший валовой доход. Теперь понял?
