Лючия Санта успела потрепать ее по головке, и врач, заметив ее распухшие запястья, понял, с чем имеет дело. Когда они остались с глазу на глаз, он велел ей перевернуться на живот и завернул на спину ее простую шерстяную рубашку. Обнаружив на пояснице шишки, он с ободряющим смешком провозгласил:
– Да у вас артрит, синьора! Месяц во Флориде – и вы бы родились заново! Вам необходимо солнце, тепло, отдых.
Он тщательно осмотрел ее, безжалостно надавливая в разных местах, чтобы выяснить, где ей больно, где нет. От его внимания не ускользнуло соблазнительное зрелище пышных ягодиц сорокалетней Крестьянки. В этом она не отличалась от дочери: обе были обладательницами роскошных ягодиц, подобно чувственным нагим итальянкам, украшающим древние флорентийские стены, – широких и рыхлых; впрочем, зрелище не вызвало у него вожделения, Он никогда не вожделел таких женщин, ибо для него они были нечистыми – такими их делала бедность. Он поправил подол ее ночной рубашки.
Женщина снова повернулась на спину. Врач серьезно посмотрел на нее и сердито молвил:
– Как же так, синьора? Неужто вы не можете работать и ходить, даже по дому? Все не так серьезно.
Верно, вам необходим отдых, но ходить-то вам под силу! У вас распухли суставы рук и ног, вас беспокоит поясница, но все это не слишком опасно.
Лючия Санта долго смотрела на врача. Потом она сказала:
– Помогите мне встать.
Она неуверенно спустила ноги с кровати, и он попытался помочь ей. Стоило ей попробовать распрямиться, как она издала стон и повисла на нем всей своей тяжестью. Он осторожно опустил ее на кровать. Нет, это не было похоже на симуляцию.
– Что ж, значит, без отдыха не обойтись, – заключил доктор Барбато. – Но все пройдет. Не до конца, конечно, – какое-то беспокойство все равно останется, но скоро вы у меня опять будете стоять у плиты.
Лючия Санта встретила его шутку улыбкой.
– Большое спасибо, – сказала она.
Выйдя из квартиры Корбо на свежий воздух, он остановился на Десятой авеню и задумался над коренными вопросами мироздания. Он поймал себя на чувстве, напоминающем благоговейный трепет. Усмехнувшись про себя, он попробовал припомнить все невзгоды этой семьи: муж в доме для умалишенных, дочь, чью восхитительную грудь разъедает болезнь, погибший от несчастного случая первый муж, сын, скоропалительно женившийся на беднейшей из бедных, еще не достигшей зрелости девчонке.
А теперь и сама мать, отягощенная детьми, стала инвалидом. Лежит там на своей великолепной заднице, придавив кровать своим толстым телом, как мраморной глыбой, и еще имеет дерзость злиться на его замечания!
Он устремил взгляд вдоль вереницы домов, окна которых сейчас, на закате, подрагивали на ветру и отражали красный солнечный шар. Чувствуя головокружение, он пробормотал, сам не зная, куда заведет его эта мысль: «Какого черта, на что они надеются?» С Гудзона и с просторного пустыря сортировочной станции налетел порыв ветра: врач задохнулся и почувствовал, как пылают его щеки. Он злился, словно ему брошен вызов: с какой стати такие беды творятся у него на глазах? Это было под стать пощечине. Он помимо воли вовлекался в водоворот, закрученный сверхчеловеческими силами. Кровь его забурлила. Нет, это уж слишком. Слишком! «Ладно, – решился он, – посмотрим, что тут можно сделать». Кровь его стала такой горячей, что он, невзирая на порывы ветра, расстегнул воротник и снял шарф, любовно связанный для него матерью.
Следующие два месяца доктор Барбато, разъярившись, практиковался в искусстве исцеления.
Он навещал Лючию Санту через день, делал ей уколы, ставил компрессы и минут по двадцать болтал об ушедших временах. Ей становилось все лучше, но она пока не могла подняться с постели. Тогда доктор Барбато стал развивать тему об Октавии и о том, как она расстроится, если, вернувшись из санатория, найдет мать больной. За несколько дней до возвращения Октавии он резко увеличил дозы витаминов и инъекций; накануне возвращения дочери он застал мать гладящей на кухне, хотя пока что сидя; дети сновали вокруг, поднося по ее требованию воду и складывая выглаженное.
– Вот и отлично! – радостно молвил доктор Барбато. – Если синьора снова взялась за работу, то это верный признак выздоровления.
Лючия Санта благодарно улыбнулась ему. Впрочем, в этой улыбке, служившей признанием, что она перед ним в долгу, содержалось отрицание его решающей роли. Коли человеку есть чем заняться, он встанет со смертного одра, чтобы вновь приняться за работу, – они оба не сомневались в этом. Доктор Барбато уже готовился к очередному уколу, когда она пробормотала по-итальянски:
– Доктор, как же мне вам отплатить?
Он сам удивился, что не находит в своей душе гнева. С ласковой улыбкой он откликнулся:
– Просто пригласите меня на свадьбу вашей дочери.
Надо ведь уметь находить радость в самой жизни; страдание принесет благотворные плоды; вслед за невзгодами человек познает удачу. Все в конце концов будет хорошо: дочь поправится, вырастут дети, пройдет время…
Глава 12
Октавия отсутствовала полгода. За все это время Лючия Санта ни разу не навестила дочь – это и впрямь было невозможно: слишком дальней была бы поездка, слишком много дел ждало ее дома; кроме того, она не доверяла Ларри и его разваливающейся машине, Ей и в голову не приходило оставить детей без присмотра.
В день возвращения Октавии Ларри с Винни отправились встречать ее на вокзал Гранд-Сентрал.
Остальное семейство ждало ее дома; дети оделись в воскресный наряд, Лючия Санта натянула лучшее свое черное платье. По кухне металась тетушка Лоуке, кипятившая воду и яростно помешивавшая томатный соус.
Наконец Джино, несший вахту у окна, ворвался в кухню с криком:
– Ма, едут!
Лючия Санта поспешила вытереть выступившие на глазах слезы. Тетушка Лоуке принялась вываливать равиоли в кипящую воду. Дети выбежали в открытую дверь квартиры и выстроились на лестнице, свешиваясь с перил и прислушиваясь к шагам на нижних этажах.
Появившуюся перед ними Октавию было трудно узнать. Они готовились встретить бледное, увечное создание, за которым придется долго и терпеливо ухаживать; они ожидали увидеть раздавленное судьбой существо, вставшее из могилы. Вместо этого взорам семьи предстала здоровая американская девушка. Даже кожа ее утратила прежнюю бледность.
Щеки ее розовели, волосы были аккуратно завиты, как того требовала американская мода. На ней были юбка и свитер, поверх которого был надет жакет с пояском. Но больше всего их поразил ее голос, при звуке которого они почувствовали себя чужими ей, ее речь, тон, которым она приветствовала их.
Она радушно улыбнулась, продемонстрировав зубы, блеснувшие между тщательно растянутыми губами. Она испустила крик – радостный, но вполне цивилизованный, потискала Сала и Эйлин и сказала ему и ей:
– Миленькие, как я без вас соскучилась!
