— Они выпустили ракеты! — сообщил Джеймс, нажимая кнопку. — Наши ракеты-перехватчики стартовали. Результат увидите в правой верхней четверти экрана.
Внезапно впереди и чуть выше заклубились белые облачка. Облачка увеличились и быстро остались позади.
— Противник удирает, — доложил Боливар. — Через тридцать секунд он окажется вне пределов досягаемости нашего оружия.
Все выжидающе смотрели на меня, а я молчал.
Тишину разорвал хриплый голос маркиза:
— Стреляйте же! Уйдут!
Палец Джеймса лежал на кнопке цели стрельбы, и, приняв выкрик маркиза за приказ, он ее нажал. Я повернулся и уставился на экран переднего обзора, стараясь не замечать две огненные вспышки, вскоре последовавшие на боковом. Анжелина положила мне на плечо руку, ее голос был едва слышен:
— Я понимаю, что ты чувствуешь, милый, и люблю тебя за это. Но пойми и нас. Они пытались нас убить и попытались бы вновь, не останови мы их раз и навсегда. Мы только защищались.
— Я понимаю, но… — В моем голосе почти не было горечи. — Мне это не нравится. Убийство ради чего угодно…
— Убийства кончатся, как только ты победишь на выборах. Ради этого ты и баллотируешься в президенты. Ты заменишь человека, который отдал приказ убивать.
Обсуждать больше было нечего, и мы замолчали.
Полагаю, каждый из нас был прав по-своему. Убийства недопустимы ради любой цели, но управлявшие вертолетами наемники тоже впредь никого не убьют. В одном Анжелина права безоговорочно: с насилием на этой многострадальной планете будет покончено, если выборы выиграю я.
— Прогляжу еще разочек свою речь, — сказал я.
Анжелина поцеловала меня в щеку и отошла.
Дальше наш полет протекал без затруднений. Вскоре показались белоснежный песок и зелено-синий океан, затем белые здания Пуэрто-Азула. Мы покружили над посадочной площадкой, детекторы показывали «безопасно», и наша маленькая эскадрилья приземлилась. Я кивнул на ряд розовых туристских автомобилей на краю поля.
— Наша лучшая гарантия безопасности. Пока все спокойно. Разворачиваем кампанию!
И мы развернули. Из хвостовой части грузового самолета выкатился агитационный автомобиль — лучший седан маркиза. Сейчас он был слегка переделан: один белый борт украшала ярко-красная надпись: «Харапо в президенты» и «Как один голосуем за Харапо» — другой; на крыше располагались мощные динамики, а задние сиденья были заменены подъемной платформой.
Через несколько минут прибывшие с нами рабочие погрузили оборудование во взятые напрокат автомобили и под звуки марша наш маленький парад победы покатил от аэродрома.
— Давайте начнем, — сказал я. — Пусть все знают, что наступают новые дни.
Я щелкнул переключателем, и гремящий из громкоговорителей марш сменился нашей бодрой президентской песней:
Слава, рабочим, слава!
Слава, крестьянам, слава! Марширует с вами сэр Харапо — Могильщик прихвостней Сапилоте!
Согласен, слова поэтичными не назовешь, но зато избирателям наверняка нравятся ритм и задиристые слова.
Мы въехали в пригород Пуэрто-Азула. За нами наблюдали взрослые — молча, глаза расширены от страха. К машинам выбегали только дети. Получив прикрепленный к флажку с надписью: «Харапо — лучший в мире президент» пакетик леденцов, они совали леденцы в рот и махали флажками в надежде получить еще.
С первыми трудностями мы столкнулись, свернув на главную улицу города. Поперек дороги стояли большой черный грузовик — кузов полон здоровяков в полицейской форме с автоматами на изготовку — и броневик с офицерами. Наша маленькая кавалькада остановилась перед препятствием. Боливар вылез из кабины и, улыбаясь, подошел к стоявшему перед грузовиком неулыбчивому офицеру.
— Харапо в президенты! — воскликнул Боливар и приколол значок с аналогичной надписью к груди офицера.
Тот сорвал значок, швырнул под ноги и растоптал.
— Убирайтесь откуда явились. Здесь прохода нет!
— Объясните, пожалуйста, почему? — попросил Боливар, протягивая горсть таких же значков полицейским, но те лишь скорчили недовольные рожи. Анжелина тоже вышла из машины и принялась раздавать собравшимся детишкам сладости и флажки.
— У вас нет разрешения на проведение парада! — рявкнул офицер.
— А мы вовсе не парад. Мы — компания закадычных приятелей, которые… — Если я сказал, что вы — парад, значит, вы — парад. Разговоры кончены, у вас десять секунд на то, чтобы развернуться и убраться прочь!
— А иначе?
— Иначе вас перестреляют, вот что!
Секунда — и улица опустела, лишь изодранные флажки на тротуаре указывали на то, что недавно здесь кто-то был. Оставшись без дела, Анжелина подошла к броневику и предложила флажки офицерам.
— Вы будете стрелять в нас? Но почему? — Зная, что происходящее записывается на пленку. Боливар повернул искаженное ужасом лицо к нам в профиль. — Вы будете стрелять в беззащитных граждан собственного государства?.. Вы, кто стоит на страже закона и порядка?.. — Словно подавившись собственными словами, он широко открыл рот.
— Время вышло. Оружие к бою! Це-е-ель-ся!
Автомат поднял лишь один полицейский, да и тот тут же свалился на своих потерявших сознание коллег, ведь кроме флажков Анжелина раздавала и капсулы с сонным газом.
— Огонь! — рявкнул офицер.
Тишина. Офицер повернулся, открыв рот, схватился за кобуру. Анжелина раздавила очередную капсулу — и офицер растянулся у ее ног. Послышался гул одобрения, на улицу, размахивая флажками, высыпали дети. На этот раз среди них были и взрослые. Люди смеялись, прикалывая к мундирам полицейских значки и вкладывая в руку каждому флажки. Добровольные помощники откатили полицейские машины с дороги, а наша процессия последовала дальше. Теперь с флажками потенциальные избиратели получали не только сладости, но и зеленые хрустящие прямоугольники предвыборных денег. Придя вечером на стадион, каждый банкнот можно будет обменять на бутылку вина или сэндвич. Все складывалось, по моему мнению, очень удачно.
Но Сапилоте в покое нас не оставил.
На центральной площади толпа стала гуще, восторженные крики — громче. Под звуки нашего гимна мы с маркизом стояли на открытой платформе и приветливо махали руками. Между нами и толпой ничего, кроме невидимого силового поля, которое погасит луч любого лазера, замедлит и остановит нацеленные на нас пули. Мой верный страж — Родригес — стоял рядом, его суровое лицо выглядело угрюмее обычного, должно быть, оттого, что по моему приказу он оставил свой автоматический пистолет пятидесятого калибра дома. Моя предосторожность, как оказалось, не была излишней. Его рука вдруг дернулась под мышку, где обычно висела кобура, а перед моим лицом появились пули и, замедлив в защитном поле свой смертоносный полет, остановились.
