Даже Гордон, чей мозг обычно, пусть и в гуще яростного боя, оставался кристально ясным и работал как часы, понятия не имел о том, как идет бой в целом и в чью сторону склоняется чаша весов. Бесчисленное множество личных кратких сражений вытеснило из его головы все мысли о стратегии, тактике, судьбах империй и тайнах горных общин.
Как опытный воин, американец не тратил понапрасну силы и не пытался перекрикивать грохот и вопли, отдавая приказы, которые все равно никто не услышит, а если и услышит — то не будет в силах исполнить. Все командирские права и привилегии сейчас не имели смысла, как и тактический талант полководца… Исход боя решался теперь перевесом одной грубой силы над другой в огромном количестве единоличных противостояний сражающихся людей. И раз уж ты оказался в этом водовороте, в этом тайфуне, раз уж некому и незачем теперь отдавать приказы, раз уж нет возможности вырваться отсюда, чтобы взглянуть на бой со стороны и оценить перспективы, нужно делать то, что остается возможным, а именно — постараться расколотить как можно больше вражеских черепов, надеясь таким образом повернуть колесо фортуны в свою сторону.
Гордон запомнил, как разрядил в последний раз винтовку, выстрелив в упор в оскаленное лицо кого-то из исмаилитов. Затем, перевернув оружие стволом к себе, он начал молотить прикладом, как дубиной. Он бил, бил и снова бил, мир вокруг него покрывался кроваво-красной пеленой, и порой Гордону казалось, что он уже не помнит себя, не помнит, зачем он здесь и что ему нужно в этом аду. В мозгу действовали только механически работающие отделы, отвечающие за реакцию, наблюдение и волевое усилие, заставляющие усталые мышцы вновь и вновь заносить оружие для удара.
Он знал, не осознавая своего знания, что Лал Сингх сражается бок о бок с ним. Так же — рядом, почти вплотную — дрался Юсуф ибн Сулейман. А за ними вели каждый свой бой все те вазиры, кто оставался в живых до сих пор. Не видя их, Гордон лишь спиной ощущал их присутствие да ловил на слух особый свист их ятаганов, рассекавших воздух.
И тут, совершенно неожиданно, как тает туман под покровом утреннего ветерка, напряжение боя стало спадать. Сплошное клубящееся месиво человеческих тел стало распадаться на отдельные группы и пары. Гордон понял, что одна из сторон начинает сдавать. Кое-кто из сражающихся даже повернулся спиной к противникам и попытался было скрыться с поля боя. Преждевременно, отметил про себя Гордон, видя, как вонзаются в спины первых ослабевших клинки тех, кто еще находил в себе силы и ярость, чтобы сражаться. Пожалуй, к удивлению даже самого Гордона и Бабер-хана, сдавать начали шализарцы, чей боевой настрой, видимо, во многом зависел от количества дурмана в голове. А дурман начал сейчас выветриваться, открывая прояснившимся глазам весьма пугающую картину боя с далеко не гарантированной победой. Без наркотика боевой пыл исмаилитов оказался слабее дикой ярости горцев, знавших, что поражение для них означает неминуемую и страшную, под пытками, смерть. А кроме того, несмотря на все старания Ивана Конашевского превратить исмаилитов в некое подобие армии, в целом они оставались просто толпой разноязыких, разноплеменных изгоев, отбросов общества, привыкших в уголовном, разбойничьем мире действовать, рассчитывая лишь на себя и не доверяя даже самому близкому другу или родному брату. Поэтому им и недоставало подсознательно-рационального единства и чувства локтя, свойственных любому воинственному племени афганских гор.
Но перелом не мог произойти сразу и бесповоротно. Если по краям поля боя сражение начинало утихать, распадаясь на отдельные стычки, то в центре превратившегося в пропитанное кровью глиняное месиво сада оно кипело с прежней силой и даже разгоралось вновь, особенно там, где, организовав круговую оборону и прижавшись спинами к деревьям, отбивали все атаки и даже переходили в контрнаступление лучшие воины Шализара.
Именно туда повел Гордон остатки своего отряда, сумев собрать вазиров в единую плотную группу, на пути которой разбегались в стороны разрозненные исмаилиты. Впереди замелькали сверкающие на солнце доспехи стражников-арабов; Юсуф ибн Сулейман издал какой-то гортанный выкрик и метнулся в ту сторону, где поверх тюрбанов колыхался в воздухе украшенный пышным плюмажем, сверкающий позолотой шлем.
Затем и сам Гордон разглядел своего заклятого личного врага. Иван Конашевский, голый по пояс, словно заведенный, лихо размахивал казачьей шашкой, удерживая на расстояний клинка полудюжину гильзаи. Три афганца лежали под его ногами сейчас, и одному Богу было известно, жизни скольких еще оборвались под взмахом этой дьявольской шашки. Бок о бок с казаком арабские стражники в железных латах и крепкие, почти квадратные монголы в плотных кожаных панцирях вели бой с воинами Бабер-хана. Вазиры, ведомые Гордоном, ураганом влетели в самую гущу этой кровавой схватки.
Только сейчас Гордон впервые увидел Яр Али-хана. Афридий, на голову возвышавшийся над окружавшей его толпой, дико оскалившись, свирепо отмахивался мечом и кинжалом от наседавших противников. Чуть поодаль вел бой и сам Бабер-хан: и залитый с ног до головы кровью, он спокойно, но зло орудовал саблей. Гордон решил пробиваться к Конашевскому.
Увидев приближающегося американца, казак захохотал, сверкая полубезумными глазами. По груди Гордона текла кровь — прикрывая одного из вазиров, он получил удар кончиком палаша шализарца, немедленно погибшего после этого от сабли Лала Сингха. Приклад винтовки Гордона потрескался и был измазан кровью и запекшимися на нем мозгами.
— Иди сюда и умри, Аль-Борак! — хохоча, проорал Иван, и Гордон приготовился броситься в атаку, раскрутив над головой оружие, порожденное западной цивилизацией и вновь низведенное в этих диких краях до дубины.
— Нет, сагиб, подожди! Держи! — крикнул Лал Сингх и ткнул в руку Гордона рукоять своей залитой кровью сабли.
Аль-Борак разогнулся, взмахнул саблей, тряхнул головой, чтобы прочистить мозги, и пошел на Конашевского так, как двинулся ему навстречу и сам Иван — взорвавшимся клубком похожих на молнии сабельных ударов. Сойдясь вплотную, американец и русский завязали бой, подобный казачьему поединку, когда удары сыплются один за другим настолько часто, что глаз наблюдателя не успевал отследить их. Казалось, время вернулось на триста лет назад, на поединок запорожских казаков в Запорожской Сечи, ниже порогов Днепра по течению…
Вокруг двух лидеров, двух командиров, сошедшихся в смертельном поединке, образовалось кольцо тяжело дышащих, истекающих собственной и перемазанных чужой кровью бойцов, позабывших о своей адской работе. С удивлением и ужасом смотрели они на бой двух сынов Запада, решавших в этом бою, как подсознательно понимали все зрители, судьбу Востока, судьбы их родных стран и их личные судьбы…
Вздох изумления и даже краткий стон пронесся над полем боя, когда Гордон, вдруг оступившись, на миг потерял контакт своей сабли с клинком шашки Ивана.
Казак победно вскрикнул, взмахнул шашкой и… ощутил острие сабли Гордона в своем сердце еще до того, как понял, что американец сумел его обмануть. Он тяжело повалился на землю, вырвав при этом саблю из рук Гордона. Смерть настигла Конашевского раньше, чем он коснулся телом каменистой земли. На губах казака застыла горькая усмешка над самим собой.
