— Янычары сжигают пленных, — с горечью сказала Соня.
— Рассвет Судного дня, — в замешательстве пробормотал Готтфрид, ошеломленный зрелищем, представшим перед его глазами.
С башни они могли видеть почти всю равнину. Под холодным свинцовым небом она представляла собою жуткое зрелище, и даже солнечный свет не мог скрасить эту картину. Повсюду, насколько хватало глаз, на земле лежали мертвые тела.
А оставшиеся в живых покидали равнину. Уже исчез с возвышенности Земмеринг огромный шатер Сулеймана — также как и остальные, поменьше — в долине, и голова длинной колонны скрылась из виду, затерявшись среди холмов где-то на востоке.
Внезапно крупными белыми хлопьями повалил снег.
— Прошлой ночью они сделали последнюю попытку, — сказала Рыжая Соня. — Я видела, как офицеры гнали их кнутами, посылая на наши мечи. Этот ужас больше не повторится.
Снег продолжал валить, покрывая опустевшую равнину белым саваном.
Янычары срывали безумное разочарование на беззащитных пленниках, бросая их живыми — мужчин, женщин, детей — в огонь, который они разожгли пред сумрачными глазами своего повелителя, султана, Великолепного и Великодушного. Все это время колокола Вены звонили и гремели, не переставая, словно они взывали к небесам вместе с людьми, испытавшими на себе «милосердие» Сулеймана.
— Смотри! — крикнула Соня, схватив Готтфрида за руку. — Акинджи пойдут в хвосте колонны, прикрывая ее с тыла.
Даже с такого расстояния они увидели крылья грифа, развевающиеся среди темных копошащихся фигур, и зловеще поблескивающий шлем, украшенный драгоценными камнями. Перепачканные порохом Сонины руки сжались так, что ногти впились в побелевшие ладони.
— Он уходит, ублюдок, превративший Австрию в выжженную пустыню! Сколько загубленных им душ летят сейчас за его погаными крыльями, вопя об отмщении! Но, по крайней мере, ему хоть не досталась твоя голова!
— Да, она мне самому еще пригодится, — мрачно пробормотал гигант.
Зоркие глаза Сони внезапно сузились. Схватив Готтфрида за руку, она поспешила к лестнице. Они уже не видели, как в этот момент Николас Зриньи и Пауль Бакиш выехали из ворот во главе крошечного отряда изможденных австрийцев — чтобы попытаться спасти пленных. Вдоль турецкой колонны вновь зазвенела сталь. Акинджи, свежие и полные сил, жестоко отражали атаки храбрецов. Чувствуя себя в полной безопасности, Михал-оглы презрительно усмехался над нелепым поступком этих неверных. А вот Сулейману, ехавшему в главной колонне, казалось, уже ни до чего нет дела. Он выглядел как покойник на собственных похоронах.
Вернувшись в нижнюю комнату, Рыжая Соня поставила ногу на стул и, уперев подбородок в кулак, грозно уставилась в полные страха глаза Шорука.
— Сколько стоит твоя жизнь, старый пес? — спросила она.
Армянин молчал.
— А что ты дашь за жизнь своего выродка?
Старик дернулся, как ужаленный.
— Пощади моего сына, принцесса! — взмолился он. — Все, что угодно… я заплачу… все заплачу!
Соня уселась на стул и скрестила руки на груди.
— Я хочу, чтобы ты послал сообщение.
— Кому?
— Михалу-оглы.
Армянин вздрогнул и облизал пересохшие губы.
— Скажи, что надо сделать, и я выполню, — прошептал он.
— Хорошо. Я дам тебе коня. Твой сын останется здесь — заложником. И если ты не выполнишь мой приказ, я отдам твоего ублюдка жителем Вены…
Старик снова вздрогнул.
— Я и мой приятель — мы отпустим вас обоих и забудем о вашем вероломстве, но ты должен догнать Михала-оглы и сказать ему…
Турецкая колонна медленно двигалась по слякоти вперед сквозь падающий снег. Кони низко гнули головы под сильный порывами ветра, верблюды, глухо ворча, плелись на подгибающихся ногах, а быки пронзительно и жалобно ревели. Люди вязли в непролазной грязи, сгибаясь под тяжестью оружия и снаряжения. Уже стемнело, но приказа остановиться на отдых все не было. Весь день отступавших турок беспокоили дерзкие нападения австрийских кирасиров, которые набрасывались на колонну, как осы, и выхватывали пленных прямо из рук. Мрачный Сулейман ехал в окружении своих солаков. Он хотел оказаться как можно дальше от проклятых стен Вены, где тела павших тридцати тысяч мусульман напоминали ему о его рухнувших амбициях, убежать от горечи поражения и позора.
Он был господином Западной Азии, но хозяином Европы так и не стал. Эти презренные стены спасли западный мир от мусульманского господства; раскатистый гром, возвещающий о неслыханной мощи Оттоманской Империи, эхом облетел мир, империя затмила славу Персии и Могольской Индии, но желтоволосые варвары Запада остались непобежденными. Видимо, на небесных скрижалях было написано, что турки никогда не смогут господствовать за Дунаем.
Стоя на Земмерингской возвышенности и глядя, как позорно бежит от крепостных стен его непобедимое воинство, Сулейман прочел эту волю небес, начертанную кровью и огнем. Теперь следовало спасать авторитет власти, и султан отдал приказ свертывать лагерь. Это далось Сулейману нелегко — слова жгли ему язык — но иного выхода не было: солдаты уже начали жечь шатры, собираясь бросить своего господина и бежать из этой проклятой страны. Теперь Сулейман ехал в мрачном молчании, не разговаривая ни с кем, даже с Ибрагимом.
Михал-оглы по-своему разделял дикое, безысходное отчаяние Сулеймана и Главного визиря. Лютую ненависть и злобу у него вызывало то, что теперь он бесславно уходит из страны, которую уже успел хорошенько потрепать; так еще не насытившаяся гиена огрызается, когда ее отгоняют от добычи. С мстительным удовлетворением он вспоминал выжженные, заваленные трупами земли, прежде цветущие и полные жизни; страшные крики и стоны жертв, растоптанных копытами его коня; мольбы женщин, отданных на потеху его железному воинству, и жуткие вопли этих же женщин, которым его акинджи, насытившись, вспарывали животы.
К тому же его грызли досада и разочарование — он не выполнил приказ Главного визиря, и тот отхлестал его обидными, жалящими в самое сердце словами. Теперь он потерял покровительство Ибрагима. Любой другой на его месте поплатился бы жизнью, а он еще может вернуть утраченное доверие и доказать свою преданность, совершив нечто невероятное во славу своего повелителя. Михал-оглы ждал подходящего случая, особенно опасный и безжалостный, как раненый зверь.
Снег валил тяжелыми хлопьями, усиливая тяготы безрадостного пути. Раненые, обессилев, падали на дорогу и оставались лежать, захлебнувшись грязью. Михал-оглы ехал позади своего отряда, зорко всматриваясь во тьму, но уже многие часы враги не беспокоили войско Великого Сулеймана: австрийцы, отбив пленников, с победой вернулись в город.
Колонна медленно двигалась через сожженную дотла деревню, обугленные столбы торчали из белоснежных сугробов, как пальцы мертвых великанов. По рядам передали приказ султана разбить лагерь в долине, в нескольких милях отсюда.
