Зенги не принадлежал к сельджукам, его предки были тюрками из-за Оксуса и принадлежали к народу, который позже стали называть татарами. Его соплеменники быстро стали выдвигаться на первый план в Западной Азии после того, как империя сельджуков, поработивших их и позже обучивших искусству править, начала рушиться. С ослаблением ига султанов эмиры начали вести себя беспокойно. Сельджуки пожинали плоды той феодальной системы, чьи семена они сами и посеяли; а среди ревниво относившихся друг к другу сыновей Мелик-шаха не оказалось ни одного достаточно сильного, чтобы остановить распад.
Пока что владения, в которых правили вассалы султанов, хотя бы внешне сохраняли верность своим властителям, но уже начинался тот неизбежный процесс, который в конечном счете привел к созданию молодых царств на руинах бывшей империи. И в первую очередь это происходило благодаря энергии одного человека, Зенги-эш-Шами — Зенги-сирийца, которого называли так из-за его успехов в битвах с крестоносцами в Сирии. Народная молва оставила Зенги незамеченным, возвеличивая Саладина, который выдвинулся позже и затмил его. Однако он был предшественником великих мусульманских героев, которым предстояло разрушить королевства крестоносцев, и если бы не он, то выдающиеся свершения Саладина могли бы никогда не осуществиться.
Среди сонма неясных призраков, которые движутся сквозь эти кровавые годы, ярко выделяется одна фигура — человек на вздыбленном черном жеребце, в черном шелковом плаще поверх доспехов, с окровавленным ятаганом в руке. Это Зенги, сын языческих кочевников, первый в блистательном ряду выдающихся воителей — Нур-ад-дин, Саладин, Балибар, Калавун, Баязет, Суботай, Чингис-хан, Хулагу, Тамерлан и Сулейман Великий, перед которыми отступали несгибаемые люди христианского мира.
Взятие Тира крестоносцами в 1224 году явилось высшей точкой франкского владычества в Азии. После этого удары воинов ислама падали на все более слабеющее государство. Ко времени битвы при Евфрате европейское королевство простиралось от Эдессы на севере до Аскалона на юге — приблизительно на пять сотен миль. Однако его ширина с востока на запад составляла всего пятьдесят миль, и расстояние от мусульманских укрепленных городов до христианских владений было короче дневного конного перехода.
Так не могло длиться вечно. Причиной же тому, что это положение сохранялось настолько долго, частично явилась упрямая доблесть крестоносцев, а частично отсутствие у мусульман решительного вождя.
Таким вождем стал Зенги. Когда он разбил ибн-Садаку, ему исполнилось тридцать восемь, и он всего лишь год как получил во владение Васит. На место правителя султан назначал людей не моложе тридцати шести лет, и большинство вельмож оказывались намного старше, когда удостаивались той же чести, что и Зенги. Но такой почет лишь разжег в нем честолюбие.
То же солнце, что беспощадно жгло Джона Норвальда, который в цепях тащился по дороге, ведшей его к скамье галерного гребца, сияло на позолоченных доспехах Зенги, направлявшегося на север, чтобы в Хамадхане поступить на службу к султану Мухаммеду. И похвальба Зенги, что он шагает по лестнице, ведущей к славе, не была беспочвенной. Весь правоверный мусульманский мир соперничал в его восхвалении.
До франков, которые попробовали его когтей в Сирии, дошли смутные слухи о сражении неподалеку от Нильского канала, да и другие новости о росте его могущества. Стало известно о разногласиях между султаном и калифом и о том, что Зенги обратился против своего прежнего повелителя, приняв участие в походе на Багдад под знаменами Мухаммеда. Арабские менестрели пели, что отличия сыплются на него, словно звезды. Зенги поднимался все выше — губернатор Багдада, правитель Ирака, князь эль-Джезиры, атабег Мосула, а франки тем временем игнорировали новости с Востока с упрямой слепотой, свойственной их расе, пока их границы не уподобились аду и рев Льва не потряс башни их крепостей.
Заставы и замки запылали, сердца христиан ощутили сталь лезвий, а их шеи — ярмо раба. Под стенами обреченного Атариба Болдуин, король Иерусалима, видел, как отборные отряды его рыцарей были рассеяны и бежали в пустыню. И еще раз, в Барине, Лев обратил Болдуина и его дамасских союзников в бегство; а когда сам император Византии Иоанн Комнин выступил против победоносных турок, он обнаружил, что с тем же успехом можно преследовать пустынный ветер, который, неожиданно меняя направление, истребляет отставшую часть его войска и постоянно тревожит его боевые линии.
Иоанн Комнин решил, что мусульманских соседей не следует презирать больше, чем своих варварских франкских союзников, и, прежде чем отплыть от сирийского побережья, вступил в тайные переговоры с Зенги, что позднее привело к большой крови. Его уход позволил турку беспрепятственно выступить против своих вечных врагов франков. Целью Зенги была Эдесса, самый северный оплот христиан, и один из их наиболее укрепленных городов. Но, подобно ловкому игроку, он обманывал противника уловками и ложными ходами.
Королевство шаталось под его ударами. Все заглушали крики конников, звон тетивы луков и свист мечей. Солдаты Зенги проносились по стране, и копыта их коней разбрызгивали кровь на знамена королей. Крепости гибли в пламени, изрубленные трупы устилали долины, смуглые руки тащили вопящих светловолосых женщин, а повелителям франков оставалось только стонать от гнева и боли. Зенги в украшенном звездами тюрбане, с окровавленным ятаганом в руке, на своем вороном жеребце несся к желанному трону.
А пока он, словно ураган, опустошал страну, свергал баронов, а потом делал кубки из их черепов и устраивал конюшни в их дворцах, рабы-гребцы на одной из галер под нескончаемый скрип весел и доводивший до безумия плеск волн перешептывались друг с другом в вечной темноте трюма, обсуждая рыжеволосого гиганта, который всегда молчал и которого не могли сломить ни тяжкая работа, ни голод ни удары бича, ни бесконечная вереница ожесточенных лет.
Шли годы — блистательные, звездные годы наездника в сияющем седле, обладателя дворца под золотым куполом; мрачные, безмолвные, ожесточенные годы в наполненной скрипом и вонью темноте галерных трюмов.
* * *
Словно ветер, летит над землей Его конь,
И Тень Смерти скользит вслед за ним по земле,
И рыдают владыки кафиров: ведь Он
Царства их растоптал, и дворцы их в огне!
Так пел бродячий менестрель-араб в таверне небольшой деревушки, стоявшей на древней, а теперь мало используемой дороге между Антиохией и Алеппо. Деревня состояла из горстки глинобитных хижин, сгрудившихся у подножия холма, на вершине которого находился замок. Население здесь было смешанным — сирийцы, арабы, люди с примесыо франкской крови.
В тот вечер в таверне собрались люди самые разные — местные крестьяне; пара арабов-пастухов; французские наемные солдаты из замка на холме, в потрепанной кожаной одежде и ржавых доспехах; паломник, отклонившийся в сторону от своего пути на юг, к святым местам; оборванный менестрель.
Обращали на себя внимание два человека. Они сидели напротив друг друга за резным столом грубой работы, ели мясо и пили вино, и явно были незнакомы, так как не обменялись ни словом, хотя украдкой поглядывали друг на друга. Оба были высоки и широкоплечи, но на этом сходство между ними заканчивалось. Один был чисто выбрит, на его хищном ястребином лице холодно мерцали проницательные синие глаза. Его вороненый шлем лежал на скамье рядом с ним, вместе с прямоугольным щитом, а кольчужный подшлемник был сдвинут назад, обнажая густые ярко-рыжие волосы. Его доспехи были отделаны золотом и серебром, а на рукоятке меча сверкали драгоценные камни.
