Когда-то и у нас была страна, где все были равны. Мы
развивались даже более гармоничным образом. В нашей стране все были равны
по-настоящему, ведь богатых не могло быть.
Или, вернее, почти не было, а жулики, получавшие свои
миллионы неправедным путем, очень боялись афишировать свое богатство. В отличие
от Америки, у нас не было даже имущественного разделения, не говоря уже об
остальном. Мы были советскими людьми. И прибалты, плохо говорящие по-русски, и
чукчи, про которых ходило столько анекдотов, и таджики с киргизами, которых я
всегда путал и которые часто не знали русских слов. Но все мы были гражданами
одной великой страны, и таджик пользовался такими же правами, как русский,
грузин, латыш или чуваш. Был антисемитизм, я иногда видел, как зажимали евреев,
не принимая их в институты или в университеты. Но я не думаю, что это была
продуманная государственная политика, как сейчас иногда пишут. Ведь в наших
академиях и институтах все равно было больше всего евреев. И наверное, это
правильно. Если они самые предприимчивые и умные, то куда им еще идти в
социалистическом государстве? В Америке они могут заниматься бизнесом, а что им
было делать в бывшем СССР? Многие уезжали, самые талантливые становились
известными деятелями культуры, нередко меняя свои фамилии. А остальные двигали
вперед науку в государстве, которое не всегда их ценило.
В общем, это сейчас я понимаю, что мы жили в нормальной
стране. Если бы ее не оболгали, не развалили, не растащили по кускам. Даже
сейчас, живя в Америке и будучи богатым человеком, я понимаю, что идея
равенства людей и социальной справедливости была самой великой идеей, которая
могла появиться в нашей цивилизации. И которую мы предали и отвергли.
Кервуд не мог ограничиться несколькими словами. Он произнес
настоящий спитч о нашей прекрасной семье, о нашем потрясающем городке, о нашем
штате — лучшем штате Америки. Конечно, он немного загнул, но мне было приятно
его слушать. И приятно видеть, как Костя внимательно прислушивается к
незнакомым ему словам американца. Закончив, Кервуд энергично пожал руку Косте,
затем Саше, на прощание еще раз пожал руку мне, заставив меня пообещать, что мы
обязательно к нему заедем. И уехал в своем «Крайслере».
— Наверное, богатый человек, — задумчиво произнес
Костя, глядя на отъезжающую машину.
— Богатый, — согласился я, усаживаясь за
руль, — только ты не суди по машине. У меня тоже есть «Крайслер», хотя
немного другой модели. У меня «Конкорд», а у него модель LHS, но, в общем,
фирма одна и стоят они примерно одинаково. В Америке у всех по несколько машин.
Здесь это норма, а не показатель богатства.
— Ты же сказал, что он еще и сенатор.
— Он конгрессмен от нашего города в законодательном
собрании штата. Но в общем, ты прав. Он самый богатый человек в нашем городе и,
наверное, в округе. Говорят, что он контролирует компании, оборот которых
превышает несколько сот миллионов долларов. И сам стоит не меньше сотни. Но для
Америки это нормальный миллионер. Здесь любой известный актер или бизнесмен
стоит несколько сотен миллионов.
— Богатая страна, — немного уныло согласился
Костя, — а наша, выходит, бедная.
— Ничего ты не понимаешь, — разозлился я. — Какие
они богатые? Они работают с утра до вечера, поэтому так и живут. На самом деле
их страна гораздо беднее нашей. И нефти здесь меньше, и газа, и золота. Нам
нужно меньше болтать, меньше пить, меньше воровать. И работать, работать с утра
до вечера, с вечера до утра. Как работают они. Вот тогда Россия и будет самой
богатой страной в мире.
— И ты веришь, что так будет? — немного насмешливо
спрашивает Костя. — Давно ты не был у нас, отец, многое, наверное,
позабыл.
— Будет, — упрямо говорю я ему. — Вот такие,
как ты, появятся. Молодые, сильные, умные. Которые зарабатывать хотят, а не
воровать. И все у нас будет.
Костя молчит. Наверное, он не согласен. Я его понимаю. Что
он видит в своем банке?
Кто туда приходит? Здесь банк — обычное место для любого
американца, даже с очень небольшим достатком. Американец не понимает, как можно
хранить деньги дома или в кармане. Это глупо и нерационально. Деньги должны
работать и приносить прибыль. А у нас есть миллионы людей, которые ни разу в
жизни не были в банке. Я помню, как по телевизору показывали август девяносто
восьмого, что тогда творилось в России. Скажите этим людям, что деньги нужно
хранить в банках. Они плюнут вам в лицо. И правильно сделают. В Америке есть
закон. Любой вид вклада до ста тысяч долларов застрахован государством, а у
нас? Как там обманывали, я еще помню по началу девяностых. Все эти «пирамиды».
И люди верили, что успеют, сумеют выскочить из этой чертовой карусели раньше,
чем она рухнет. Покажите мне, кто успел. А я покажу вам тех, кто не успел. Догадываетесь,
какое будет соотношение? Хотя почему я так нервничаю? Все правильно. Америка
выиграла третью мировую войну. Выиграла, и теперь победитель. А мы проиграли
свою войну. Даже не так, мы капитулировали. Господи, как мы могли так бездарно
отдать все, что имели?!
Никогда не прощу им такого предательства. Всей этой шушере,
которая развалила страну. Дело даже в не в предательстве, они не были
предателями. Они были просто слабыми и некомпетентными людьми, оказавшимися не
на своем месте. А потом власть стали рвать на части национальные лидеры, вдруг
осознавшие, что можно на этом заработать и политический, и материальный
капитал. Не хочу вспоминать об этом. Я мотнул головой. Костя взглянул на меня:
— Все-таки веришь, что у нас жизнь наладится?
— Верю, — упрямо говорю я ему, — обязательно
наладится. Иначе и быть не может.
— Поэтому ты здесь и в Россию возвращаться не
хочешь? — немного насмешливо спрашивает он меня.
Если бы это был не Костя, я бы врезал ему в зубы. Ну как ему
объяснить, что нельзя мне обратно в Россию. Что числится на мне столько
всякого… Меня ведь до суда уберечь не смогут, в камере придушат. И я это
прекрасно знаю. Как ему объяснить, что я несколько раз ночью плакал. И однажды
Саша пришла из своей спальни и сидела рядом со мной. Это когда я Невский
проспект во сне увидел. Будто идем мы по Невскому вместе с Костей и его мамой.
И вокруг столько солнца, столько улыбающихся людей. Господи, как я заревел во
сне! Я ведь свой Ленинград очень любил. Пусть его потом они назвали по-старому,
я ведь все равно ленинградец. Это у меня мама-блокадница, чудом выжила в
городе. Это мой отец защищал его от фашистов шестьдесят лет назад. И я не могу
вернуться в свой родной город. Не мог столько лет увидеть и обнять своего сына.
Как мне все это ему объяснить?
Я затормозил. Лег головой на руль и смотрю перед собой.
Словно опять в Ленинграде оказался. И шпиль Адмиралтейства вижу. И Васильевский
остров. Я здесь прочитал строчку одного поэта, тоже ленинградца, который раньше
меня уехал. Он написал: «На Васильевский остров приду умирать». Я бы пополз
туда умереть. Честное слово, прополз бы все расстояние от нашего города до
Ленинграда, если бы мне разрешили туда вернуться. Только мне нельзя.
