— Так бы сразу и сказал, а то про руку мою
расспрашиваешь. И Барлоу присылаешь на переговоры. Ты бы ему сказал, чтобы
своих молодчиков не присылал. Я ведь хоть и однорукий, но стреляю неплохо.
Вполне мог при следующей встрече отстрелить этому Барлоу голову, к чертовой
матери. И любой американский суд меня бы оправдал, увидев мои синяки.
— Мы ему уже сделали втык. Он привык работать своими
методами. Не знает, что к нашим людям особый подход нужен.
— Вот ты ему все и объяснишь. А заодно поясни, чтобы не
держал меня за фраера. Мне нужны гарантии, что вы меня потом не уберете. Иначе
зачем затевать всю эту галиматью, если вы меня все равно кокнете?
— А жаргон тебе не идет, — лениво советует
он, — выглядишь не слишком органично. Ты ведь в зонах не был, в тюрьмах не
сидел, откуда у тебя блатной лагерный жаргон? А насчет гарантий ты тоже прав.
Если захотим, все равно уберем в любой момент. Поэтому тебе лучше на слово нам
поверить, чем дергаться.
В этот момент за стеной слышна возня, кто-то бежит.
Очевидно, приехал сам шеф. Слышен громкий голос Барлоу. Что-то говорит Трошин.
Мой собеседник медленно встает со стула. Я поднимаюсь следом. Дверь
открывается, и входит невысокий человек с подстриженными ежиком короткими
волосами, острыми чертами лица, пронзительным взглядом. Он хотя и невысокого
роста, но сразу ясно, кто перед тобой. И не потому, что все остальные забегали.
От него исходит та самая уверенность силы, которая смущает остальных.
— Приехал? — спрашивает он, обращаясь не ко мне, а
к моему собеседнику. Тот кивает.
Затем проходит к столу, садится первым и жестом разрешает
сесть всем остальным. На этот раз Барлоу, вошедший следом за ним, совсем не
чувствует себя столь вольготно, как несколько минут назад. Он осторожно садится
на стул где-то в глубине комнаты. Мой собеседник с изжеванным лицом опускается
на свой стул. И только после этого сажусь я.
— Вы поговорили? — шеф меня пока игнорирует. Он
обращается к своему советнику. Тот кивает.
— Ты согласен? — наконец спрашивает меня этот
«авторитет».
Первые слова, обращенные ко мне. Здесь важно не
переигрывать. Все-таки передо мной не Барлоу, и даже не советник шефа. Если я
начну дерзить или высказываться непочтительно, то меня уберут немедленно, прямо
здесь. Несмотря на гигантскую подготовку, какую они провели. Власть шефа
держится на авторитете, и я не должен ни в коем случае подвергать ее сомнению.
— Я хотел поговорить, — осторожно начинаю я,
стараясь его не раздражать.
У него злые, бешеные глаза, и я понимаю, что свой
«авторитет» он завоевывал по-настоящему, в лагерях, а не покупал за большие
деньги, сидя в роскошных апартаментах Бруклина.
— О чем? — резко спрашивает он. — Тебе мало,
что мы оставляем в живых тебя и твою сучку? Тебе еще нужны какие-то гарантии?
— Нужны, — упрямо говорю я, облизывая губы. —
Я хотел с вами встретиться, чтобы вы мне их подтвердили.
— Смотри, какой смелый, — удивляется он. —
Ладно, считай, что ты их получил. А кто даст мне гарантии в отношении тебя? Что
вдруг не сбежишь и не обманешь нас? Или в последний момент не побежишь в ФБР?
Ты нам такие гарантии дать можешь?
Откуда мне было знать, что передо мной сидел сам Коготь.
Говорят, что он считался правой рукой самого Рябого, погибшего задолго до того,
как я появился в Америке.
— Мне деваться некуда. Я свое дело сделаю, —
отвечаю я ему.
И вдруг в разговор вмешивается его советник.
— Он все сделает, — говорит этот тип, и я вдруг с
ужасом слышу следующие слова: — У него еще сын есть в Питере. Хороший мальчик,
в банке работает. Если даже здесь он от нас скроется с дочерью, то мы его сына
там возьмем.
Меня словно обухом по голове ударили. Про Костю разговора не
было. Барлоу даже не намекал, что они знают о существовании моего сына. Хотя я
должен был догадаться! Если они добрались до моих банковских счетов, если
смогли проверить все мои документы и узнать про прежнюю жизнь, то должны были
рано или поздно выйти на Костю. Я был слишком самонадеянным, полагая, что они
не узнают о его существовании. Мне казалось, что Костю можно исключить из игры.
Как же глупо я ошибался.
— При чем тут мой сын? — я так ошарашен, что слышу
собственный голос, продолжая играть, хотя чувствуя себя раздавленным тараканом.
А они продолжают давить:
— Это наша гарантия, — говорит советник, обращаясь
к шефу. — Никуда Левша не сбежит. Он ведь знает, что мы можем достать и
его сына, и его дочь.
— Умный ты, стервец, — не выдерживаю я, обращаясь
к советнику.
Тот кивает в знак согласия, но его лицо не меняется.
Очевидно, все органы чувств у этого человека давно атрофированы. Наверное, он
еще и наркоман, судя по безразличию, с которым он решает человеческие судьбы.
Но в его воспаленном мозгу рождаются очень верные схемы. Я — как муха, попавшая
в паутину, откуда невозможно выбраться.
— Он у нас самый умный, — соглашается шеф. —
Значит, сынок у тебя в Питере остался, а дочка здесь. Ну вот и гарантии
появились. А наши гарантии — мое слово. Я тебе слово даю, что тебя пальцем
никто не тронет, пока я жив. Тебе достаточно моего слова или хочешь письменного
обязательства?
Потребовать письменного обязательства — значит неслыханно
оскорбить человека, поставившего свою воровскую честь под своими словами.
Поэтому я, закусив губу, отрицательно качаю головой. Бандит удовлетворенно
кивает. Ему понравилось мое понимание ситуации.
— Тебе нужно сделать только один верный выстрел, —
говорит он и, уже обращаясь к Барлоу, спрашивает: — Ты объяснил ему, где и
когда он должен стрелять?
Барлоу медлит несколько секунд. Сукин сын, не хочет, чтобы я
знал, как хорошо он владеет русским языком. Но не ответить шефу нельзя. А
отвечать на английском тоже невозможно, очевидно бандитский «авторитет» еще не
овладел английским настолько, чтобы на нем разговаривать.
— Еще не сказал, — отвечает Барлоу на хорошем
русском языке с одесским акцентом.
Ах, сукин сын! Он такой же Барлоу, как и Трошин. Они все
здесь из нашего родного отечества. Просто Барлоу, очевидно, прибыл сюда еще
совсем молодым и успел поднатореть в юридических науках. Наверное, он даже не
Барлоу, а какой-нибудь Барлов или Барлив. Не хочу гадать, но говорит он слишком
правильно для обычного американца.
— Ну так скажи, — разрешает шеф. — И объясни
ему, что мы — серьезные люди. Если дали слово, то его держим. Пусть выполнит
свою работу, и я сам буду отвечать за безопасность его детей. И сына, и дочери.
А с ним ничего не случится, если будет вести себя правильно.
Шеф встает и направляется к выходу, не попрощавшись со мной.
Я поднимаюсь со стула, раздавленный состоявшимся разговором. Они ввели
дополнительный резерв в нашу игру — моего сына. И я теперь остаюсь без козырей
и без своей игры. Я начинаю думать, что мне легче принять их приглашение, чем
продолжать упорствовать. Советник шефа идет следом. Кажется, он понял, что
именно произошло. До сегодняшнего разговора у меня мог быть план. После этой
встречи я обязан выполнять все, что мне прикажут.
