Теперь я примерно знаю, где находится мой дублер. Тот самый
Гримасник, о котором мне успел рассказать Ерофеев и не стал говорить Барлоу.
Трошин звонит мне по мобильному аппарату и сообщает, что собрание закончилось.
Сейчас бывший премьер появится на площади. Я перевожу прицел на площадь, потом
снова на крышу соседнего здания. Так нельзя. Если Гримасник выстрелит, все мои
усилия пойдут коту под хвост. Тогда получится, что именно я убил Онищенко. А
это будет несправедливо. Я вижу, как на площади появляется Онищенко. В этот
момент Гримасник поднимает свою винтовку.
У меня на размышление секунда, даже меньше. Я поднимаю свою
винтовку и стреляю в правую руку Гримасника. И вижу, как падает его оружие. Сам
он скрыт за небольшим барьером, но руку неосмотрительно выставил. Перед тем как
упасть, он наклоняется и роняет винтовку. Я разворачиваю свое оружие на площадь
и вижу, как спокойно идет Онищенко в сопровождении телохранителей. Не нужно
спешить, мою дуэль с Гримасником никто не услышал. Я снова поднимаю винтовку и
делаю еще один выстрел. Онищенко падает: я попал ему в ногу В последний момент
я решил, что руки для политика важнее ног. Может, я и ошибался.
Я делаю еще один выстрел у него над головой, для
убедительности. Я абсолютно уверен, что попал ему в ногу. Со всех сторон слышны
крики. Один из телохранителей бросается к зданию, чтобы вызвать врачей и
полицию. Онищенко показывает в мою сторону. Теперь у меня в запасе несколько
секунд. Может быть, полминуты, не больше. Я бросаю винтовку, сдираю на ходу
перчатку с правой руки и бегу к лифту. Спускаюсь вниз и перебегаю площадь в тот
самый момент, когда к зданию уже спешат сотрудники полиции и охранники. На меня
они даже не смотрят. Я специально надел свой старый протез, чтобы все видели,
какой немощный инвалид перед ними.
Я знаю, что это очень рискованно, но мне нужно расставить
все знаки препинания. Поэтому я вбегаю в соседнее здание и спешу к левому
крылу, к лифтам. Один лифт застрял на каком-то этаже, очевидно, там выгружают
бумаги для офиса, я видел их машину внизу. А второй направляется вниз. Третий
этаж, второй, первый. Я стою на нулевом уровне. Кабина лифта открывается. Я
хочу сделать шаг и вижу перед собой… Вижу перед собой… Но этого просто не может
быть! Вижу перед собой… Константина, скривившегося от боли. В наброшенном на
плечи пиджаке.
От неожиданности я вхожу в кабину лифта, и дверцы сразу
закрываются. Я смотрю на сына, и он смотрит на меня. И мы оба молчим. Кабина
лифта идет вверх. Я вижу пятно, расплывающееся у него на правой руке. Я ведь
точно знаю, куда стрелял и в кого. Значит, Гримасник — это мой собственный
сын?!
Мы молча смотрим друг на друга. Что еще можно сказать в
такой ситуации? Теперь я знаю, почему убрали Ерофеева. Он придумал такую
запутанную и страшную комбинацию, подыгрывая мне. Он решил, что для
подстраховки нужно вызвать еще одного киллера из России. И этим вторым киллером
оказался мой собственный сын. Получается, что с самого начала они меня
обманывали. И хорошо разыгранный спектакль с упоминанием моего сына заставил
меня самого искать варианты его приглашения в Америку. Приглашения Гримасника
на собственную казнь. Я искал предателя, подозревал Джеймиссона и Кервуда. А
оказывается, что меня предал мой собственный ребенок. Он был тем самым
Гримасником, который должен был выстрелить в Онищенко, чтобы подставить меня.
Внизу уносят раненого премьера. Он хоть и бывший, но все
равно скандал неслыханный. Место происшествия уже снимают операторы
телевидения. А мы стоим в кабине лифта и молча смотрим друг другу в глаза. Как
я раньше мог не увидеть в этих глазах выражение презрения и ненависти? Каким
ослепленным дураком я был! Ведь он говорил мне о своих страданиях. Наверное, он
считал, что во всем виноват только я один.
И вдруг я все понял. Все сразу понял. Я совершил самую
большую ошибку в своей жизни. Уходя из дома, от своей стервы жены, я оставил ей
самое дорогое, что у меня было, — моего сына. Я не имел права этого
делать. Я обязан был настоять, чтобы его отобрали у этой дряни. Но у меня была
такая проклятая профессия, что я не мог даже появляться рядом с Костей. Она
получала деньги и все больше меня ненавидела. Я платил ей тысячу долларов,
переводил деньги на воспитание сына. Теперь я представлял себе ее внутреннее
состояние.
Мы ведь и разошлись из-за того, что, вернувшись одноруким
инвалидом, я не мог зарабатывать себе на жизнь. Но потом, уйдя от нее, я стал
присылать большие деньги. Представляю, как возрастала ее ненависть с каждым
переводом.
Ей стало казаться, что она ошиблась, что не нужно было
отдавать меня другим женщинам. Кроме того, она всегда срывала свою ненависть ко
мне на ребенке. Я думал, что, уйдя из семьи, сумею устроить и свою жизнь, и их
существование. А оказалось, что я ошибся. Я совершил самую большую ошибку в
своей жизни — оставил сына истеричке, продолжавшей меня ненавидеть. И эту
ненависть она передала моему сыну. Она внушила ему, что я негодяй, оставивший
ее с ребенком. Она не говорила ему о моих переводах, скрывала, как я страдал
без сына. Наверное, он не помнит, как в начале девяностых его украли и мне
пришлось рисковать жизнью, чтобы его спасти. Наверное, и этот эпизод она
изложила ему по-другому. Господи, я не имел права оставлять его с ней. Что я
наделал!
В его глазах я прочитал то самое сумасшедшее упрямство,
которое я так ненавидел в своей жене. Эта чуть наклоненная голова, эти сжатые
губы, этот загорающийся ненавистью взгляд. Я слишком хорошо помнил лицо жены.
Передо мной стоял ее сын, а не мой. Ее.
Разве могло быть иначе? Ведь я сам оставил его с ней, я сам
разрешил ей в течение стольких лет травить душу ребенка воспоминаниями об отце,
бросившем их на произвол судьбы. Что же я теперь удивляюсь? Я получил плоды
ненависти, которую сам посеял. Я получил обратно своего сына, который уже не
был моим.
— Почему? — хочу спросить я, но губы мои сжаты. Я
не могу их раскрыть. Если в этот момент он достанет пистолет и начнет стрелять,
я не смогу себя защитить.
Мы поднимаемся на последний этаж, и створки кабины лифта
снова открываются. Здесь стоит Трошин. Он тоже умеет просчитывать позиции. В
его руках пистолет. Ему нужно сделать так, чтобы оба стрелявших остались здесь.
И Гримасник и Левша. Но едва он поднимает оружие, как мы вдвоем с сыном
разворачиваемся и начинаем стрелять. Оказывается, у Кости в левой руке был
пистолет. А у меня он в правой. Трошин отлетает к стене и, размазанный нашими
выстрелами, молча умирает. Мы выходим из кабины лифта. У каждого в руке свой
пистолет. У него осталось три патрона, у меня четыре. Хватит на каждого.
Мы стоим и смотрим друг на друга.
— Почему? — все-таки пытаюсь произнести я.
Он молчит. Он уже все сказал до этого. Как его били ребята в
детстве, обзывая сиротой, как издевались над ним старшеклассники, намекая на
мать, нагулявшую сына неизвестно с кем. Как он переживал и страдал из-за того,
что меня не было рядом. Это потом я узнаю, что он выступал в армейской
самодеятельности и получил кличку Гримасник. Это потом я узнаю, что в
Таджикистане он выучился на снайпера, и его работа в банке была лишь
прикрытием. Это потом я узнаю, что Ерофеев с самого начала планировал включить
Костю в свою игру.
