От автора
Человеческая память концентрирует основные общечеловеческие
понятия, среди которых и боль прошлого. Иногда необходимо оглянуться и понять,
какой изнурительно тяжкий путь прошло человечество в эпохи своего становления.
В иные моменты этого развития кризис сотрясал даже мировые державы, какой была
Римская республика в I веке до нашей эры. Под влиянием непримиримых классовых
противоречий между угнетателями и угнетаемыми, имущими и неимущими разложение
общества достигло наивысших пределов, моральные устои были повержены в прах,
непримиримая римская нравственность сменилась неслыханным развратом. Общество,
лишенное главных нравственных ориентиров, основанное на ложных моральных устоях
и идеалах, неизбежно переживает процесс моральной деградации, стремительного
разложения целого государства и народа. Общая атмосфера безнравственности,
вседозволенности, распущенности неизбежно порождает заговоры. Заговоры против
человечности.
Сейчас, в XXI веке, нелишне вспомнить суровый
урок-предупреждение, полученный человечеством еще в канун нашей эры.
Вместо вступления
«Но когда трудом и справедливостью возросло государство,
когда были укрощены войною великие цари, смирились перед силою оружия и дикие
племена, и могущественные народы, исчез с земли Карфаген — соперник римской
державы, и все моря, все земли открылись перед нами, судьба начала
свирепствовать и все перевернула вверх дном. Те, кто с легкостью переносил
лишения, опасности, трудности, — непосильным бременем оказались для них
досуг и богатство, в иных обстоятельствах желанные. Сперва развилась жажда
денег, за нею — жажда власти, и обе стали как бы общим корнем всех бедствий.
Действительно, корыстолюбие сгубило верность, честность и остальные добрые
качества; вместо них оно выучило высокомерию и жестокости, выучило презирать
богов и все полагать продажным. Честолюбие многих сделало лжецами, заставило в
сердце таить одно, вслух же говорить другое, дружбу и вражду оценивать не по
сути вещей, но в согласии с выгодой, о пристойной наружности заботиться больше,
чем о внутреннем достоинстве. Началось все с малого, иногда встречало отпор, но
затем зараза расползлась точно чума, народ переменился в целом, и римская
власть из самой справедливой и самой лучшей превратилась в самую жестокую и
нетерпимую…
Не в меньшей мере владела людьми страсть к распутству,
обжорству и прочим излишествам. Мужчины отдавались, как женщины, женщины
торговали своим целомудрием. В поисках лакомой еды обшаривали все моря и земли.
Спали, не испытывая нужды во сне. Не дожидались ни голода, ни жажды, ни стужи,
ни утомления, всякая потребность упреждалась заранее — роскошью. Это толкало
молодежь на преступление, когда имущество истощалось: духу, отравленному
пороками, нелегко избавиться от страстей, наоборот — еще сильнее, всеми своими
силами привязывается он к наживе и расточительству».
Гай Саллюстий Крисп
«Заговор Катилины»
Часть I. Мечи и тоги
И раскаялся Господь,
что создал человека на земле,
и восскорбел в сердце своем.
Бытие, 6:6
Не обманывайтесь:
Бог поругаем не бывает.
Что посеет человек, то и пожнет.
К Галатам, 6:7
Предаст же брат брата
на смерть, и отец детей:
и восстанут дети на
родителей и умертвят их.
Евангелие от Марка, 13:12
Глава I
Нравы говорящего убеждают больше, чем его речи.
Публий Сир
[1]
Он вошел в конклав,
[2]
в котором уже
находилось несколько десятков женщин. Сверкали драгоценные камни, золотые
цепочки, изумрудные обручи на головах римских матрон, белоснежные туники.
[3]
«Почему все в туниках?» — пришла в голову тревожная мысль.
Внезапно все исчезло. В конклаве уже никого не было. Только в дальнем углу
стояла стройная фигура девушки. На ней была маленькая туника-интима,
[4]
едва прикрывавшая ее тело. Он сделал несколько шагов вперед.
— Кто ты? — попытался спросить он, чувствуя, как
перехватывает дыхание.
Девушка сделала шаг навстречу, и он узнал в ней свою дочь —
Юлию.
[5]
— Юлия, почему ты здесь? — тревожно спросил он.
Она молчала.
— Ты слышишь? — Кажется, он закричал.
Дочь по-прежнему молчала, устремив на него загадочный взгляд
своих темно-карих глаз.
— Как ты здесь оказалась? Тебе не холодно? —
спросил он, пытаясь стянуть с себя тогу.
[6]
Дочь молча показала на дверь. Он резко повернулся. В конклав
медленно входила женщина в изящном пеплуме.
[7]
— Корнелия, — удивился он, узнав в женщине свою
бывшую жену, мать Юлии, — ты же умерла пять лет назад, — неуверенно
пробормотал он, чуть отступая в сторону.
Корнелия, подойдя вплотную, внезапно подняла руки над
головой, и белый пеплум начал медленно сползать на землю. Она отвернулась. Он
осторожно тронул ее за плечо. Нет, это не плечо его жены. Женщина сделала
несколько шагов к скамье, и он внезапно увидел ее лицо.
— Мама, — узнал он ее, чувствуя, как с него
спадают тога и туника. Он вдруг осознал, что стоит перед нею обнаженным. Ему
стало неприятно, что мать видит его в таком виде, он попытался отойти в
сторону, но ноги уже не слушают повелений его разума.
Мать осторожно опускается на скамью, бросает в сторону
мамиларе и делает приглашающие жесты. Он хочет уйти, бежать, исчезнуть, но тело
отказывается повиноваться рассудку. А женщина, лежащая на скамье, манит его все
сильнее. Вот она схватила его за руку. Неужели это его мать Аврелия?
[8]
Как хочется убежать. Нет, он не может этого сделать. Не может. Он мотает
головой, пытается крикнуть, все напрасно. Женщина сильными руками валит его на
скамью. Их ноги соприкасаются. Этого нельзя делать…
