Разбивались бочки, привезенные из Тускулы. Повсюду текли
реки дешевого рейтского вина, привезенного, как клятвенно утверждали торговцы,
из самой Галлии, хотя злые языки утверждали, что его готовят здесь, в Риме. По
римским дорогам шли повозки, запряженные быками, с новыми запасами
продовольствия и вина для горожан.
Население города предавалось разгулу и радости. У всех на
устах было имя доблестного Помпея, сумевшего, наконец, разгромить армии
Митридата и присоединить к римским владениям Сирию и Иудею, раздвинув границы
неведомых пределов Азии. Войско Помпея не просто сокрушило Митридата, почти
тридцать лет угрожавшего могуществу Рима в Азии, но и совершило поход против
кавказских племен — албанов, иберов, мидийцев, сумело разгромить и подчинить
себе царя Великой Армении — Тиграна, признавшего владычество Рима, и
утвердиться в песках Сирии. Новые потоки золота и рабов хлынули в город.
В описываемый нами период Рим был переполнен жаждущими
«хлеба и зрелищ» разорившимися гражданами, единственным имуществом которых было
их римское гражданство.
Рим еще не достиг того небывалого расцвета, который
произойдет через пятьдесят-шестьдесят лет, в эпоху Августа, но строительство
многочисленных портиков, базилик, терм, храмов уже тогда придавало неповторимый
колорит строгой планировке «Вечного города».
Город был расположен на семи холмах. И хотя наиболее
величественные сооружения, отличавшиеся красотой отделки и необычайностью
решений, заимствованных у покоренных народов Востока, появятся несколько
позднее, и в этот период город поражал своим величием и красотой. Планировка
города, его характерные прямые улицы со строгим римским стилем, в который
только начал проникать эллинский дух, напоминали идеально построенный военный
лагерь, где все было подчинено гармонии, симметрии и целесообразности.
Насчитывающий около миллиона жителей, Рим был не просто
столицей римского государства, а крупным центром экономической и культурной
жизни всего Средиземноморья, а теперь благодаря своим легионам он постепенно
становился и признанным политическим центром огромного государства.
Сама курия Гостилия, где проходили заседания сената, была
построена за много лет до этого времени, и в ней наглядно проявились черты,
присущие первым римским архитекторам. Она была не просто строго спланирована,
но в ней преобладали моменты рациональности, особенности строгого римского
стиля. Мощные колонны, выполненные из белого этрусского мрамора, тянулись вверх
к галерее, на которую в исключительных случаях пускали толпы любопытных,
стекавшихся сюда со всего Рима. В остальное время на галерее размещались
совершеннолетние сыновья сенаторов, имеющие право присутствовать на всех
заседаниях.
Зал был полукруглый. В три ряда тянулись скамейки сенаторов,
украшенные шерстяными и шелковыми тканями и мягкими подушками, дабы этим
представительным мужам было удобнее возлежать на этих сиденьях. В центре зала
стояли два больших, искусно отделанных кресла для консулов. Напротив стояли
другие кресла, простые и строгие, предназначенные для народных трибунов.
Сейчас этот зал, бывший свидетелем стольких гневных
выступлений и пламенных речей, в стенах которого раздавались голоса братьев
Гракхов
[38]
и Сципиона,
[39]
Суллы и Мария, был
почти пуст. Сенаторы, разбившись на группы, обсуждали последнюю речь консула.
Консул Цицерон назначил экстренное заседание на завтра, объявив, что выступит с
речью.
Перед портиком, стоящим у входа в курию, собралась небольшая
группа людей, среди которых был и консул этого года, высшее должностное лицо
республики — Марк Туллий Цицерон. Ему шел сорок четвертый год, он находился в
зените своей славы. Великолепное ораторское мастерство, частые выступления в
сенате и римских судах принесли ему известность далеко за пределами города.
Он был одет в тогу с большой пурпурной каймой, как и
подобает должностному лицу его ранга. Высокого роста, исполненный сознания
величия своей должности, он подчеркивал каждое произнесенное слово своими
нарочито рассчитанными актерскими движениями тела и рук. Большие глаза смотрели
из-под густых бровей. Огромный лоб свидетельствовал о широте познаний и ума его
обладателя. Крупный римский нос заканчивался двумя жесткими складками, а
сильный подбородок уже начинал двоиться, приобретая все большую округлость.
Еще совсем молодым человеком Цицерон выступил против
Верреса, наместника Сицилии, известного своими разнузданными грабежами и
притеснениями жителей провинции. Молодой юрист не просто участвовал в процессе;
он продемонстрировал всему Риму свое блестящее владение словом, свои
изумительные способности выдающегося юриста. Всего за пятьдесят дней он объехал
весь остров Сицилию, находя и опрашивая нужных свидетелей, подготавливая
необходимый материал. Верреса защищал один из лучших адвокатов Рима — Квинт
Гортензий, но и он не сумел помочь своему подзащитному. Выступления Цицерона с
каждым днем процесса лишь усугубляли вину Верреса, и на девятый день оратор
нанес главный удар. Он представил суду свидетелей, подтвердивших, что Веррес
распял, без суда и следствия, римского гражданина на кресте, как подлого раба.
И не просто распял, а поставил крест на берегу пролива, дабы осужденный видел
Италию, к отеческим правам и законам которой он все время взывал.
Когда Цицерон произнес слова Верреса, сказанные им при этом
неслыханном акте произвола, зал взорвался криками проклятий. Наместник Сицилии
сказал ставшую для него роковой следующую фразу: «Нужно, чтобы осужденный видел
родную землю, чтобы он умер, имея перед глазами столь желанную для него свободу
и законность». Лишь вмешательство судей и преторианской стражи спасло Верреса
от гнева римской толпы. Не помогли ему ни защита Гортензия, ни ходатайства
влиятельных римских сенаторов. По совету Гортензия Веррес добровольно удалялся
в изгнание, и с этого дня Марк Туллий Цицерон стал признанным мастером
латинского слова в городе.
Цицерон еще не раз принимал участие в судебных процессах,
каждый раз подтверждая обоснованность такого выступления. И когда в прошлом
году он был избран римлянами на высший пост в государстве, казалось, наступил
зенит его славы.
Увы, в этом мире удача соседствует с неудачей, а власть
порождает зависть; богатство вызывает алчность соседей, и даже природный талант
кажется вызовом огромной массе посредственности. Так было и с Цицероном. Его не
любили многие, среди которых были и неудачливые адвокаты, стремившиеся стяжать
подобную славу, римские политики, завидовавшие его влиянию, знатные сенаторы,
не прощающие ему его низкого происхождения. Но среди всех личных врагов
Цицерона самым страшным и непримиримым был Катилина.
