— И не только поэтому, — согласился Цезарь, —
его ненавидит слишком много людей здесь, в городе, и по всей Италии. Его дикая
программа оттолкнула от него избирателей.
— Хорошо, что ты это понимаешь. Наверное, они
действительно убили несчастную Фульвию, — осторожно сказала мать.
Высокого роста, она имела ту особенную горделивую осанку,
которая столь выгодно отличала дочерей Квирина. Большой чистый лоб,
внимательный взгляд умной волевой женщины, упрямо сжатые тонкие губы и
несколько вытянутое лицо — таким был облик этой женщины, сохранившей в свои
пятьдесят восемь лет остатки былой красоты. Аврелия одевалась в традиционную
для пожилых римлянок одежду. На ней была белая столла, ниспадающая до земли, и
римская палла, обернутая вокруг бедер. Голова была повязана виттой,
[97]
этим своеобразным знаком всех свободнорожденных женщин. Аврелия не любила
носить драгоценных украшений и только на правую руку обычно надевала золотой
браслет — подарок покойного мужа. Цезарь всегда утверждал, что своим духовным
становлением он обязан матери, столь много сделавшей для этого. Может быть,
своеобразная закономерность становления гениев состоит в том, что одним из
основополагающих моментов этого становления должна быть гениальность их
матерей, сумевших вырастить и сберечь столь уникальные явления рода
человеческого.
— Они ее действительно убили, — подтвердил Цезарь,
которому Эвхарист рассказал все подробности со слов Луция Веттия.
— И эти люди могут встать во главе государства. Неразборчивость
в средствах для достижения цели в нашем городе иногда кажется мне
ужасной, — вздохнула мать.
— А меня не хочет приветствовать верховный жрец? —
раздалось за спиной Цезаря, и проворные девичьи руки обняли его за шею.
— Юлия, — повернулся отец, — ты давно здесь?
— Она пришла вместе со мной, — сказала
Аврелия. — Осторожно, Юлия, ты задушишь своего отца.
— Слишком много женщин в нашем городе мечтают хоть один
раз обнять твоего сына, — радостно улыбнулась дочь.
— Ты позволяешь ей так говорить? — укоризненно
покачала головой мать. — Нужно скорее выдать ее замуж.
— А как твой Эмилий? — спросил Цезарь.
— Никак, — вздохнула дочь, — я же говорила
тебе, он глуп и поэтому мне неинтересен. Я не могу долго находиться в его
обществе. Он надоедает мне своим молчанием, а когда говорит, то обязательно
что-то не так. Даже девять дочерей Зевса не смогли бы расшевелить Эмилия. Он
неисправим.
— Его отец имеет наибольшие шансы на завтрашнее
избрание, — осторожно заметил Цезарь.
— Он наверняка будет избран, — добавила Аврелия.
— И поэтому я должна выйти замуж за его сына, —
капризно надула губки Юлия. — Неужели верховный жрец думает устроить
выгодный брак своей дочери, не спрашивая ее согласия?
— Юлия, — снова укоризненно покачала головой
Аврелия.
— Нет, нет, — поднял руку Цезарь, — хотя в
наше время все женятся по расчету, я обещаю тебе, что с тобой этого не
произойдет. Ты вольна выбирать кого хочешь. Но боги женятся на Олимпе, выбирая
лишь подобных себе, помни это, Юлия. Только изредка боги осмеливаются спуститься
вниз, к людям, и за это их жестоко наказывают. Я хочу, чтобы главным твоим
чувством всегда было чувство ответственности. Ты — моя единственная дочь,
наследница рода Аврелиев, а значит, и муж твой должен быть из великого и
знатного рода. Ты же не можешь стать женой надсмотрщика, актера или
вольноотпущенника. Мне неприятно говорить тебе это, но ты знаешь сама, даже в
выборе любимых Юлии не всесильны. Одно я могу пообещать тебе, что никогда не
заставлю тебя выйти замуж за нелюбимого человека. Последнее слово всегда будет
за тобой.
Дочь внимательно слушала отца, избегая смотреть в его
строгие и проницательные глаза. Внезапно отвернувшись, она тяжело вздохнула.
— И даже ты не сможешь понять меня, — тихо
прошептала она.
Отец не расслышал:
— Что ты сказала?
— Ничего, — покачала головой дочь, — ничего.
— Хорошо, — удовлетворенно сказал Цезарь, похлопав
по плечу девушки.
Она вздрогнула от этого прикосновения. Уже выходя, он
обернулся:
— Я буду в атрии.
Проводив взглядом отца, Юлия тяжело вздохнула и внезапно
обернулась, словно вспомнив про Аврелию. От взгляда опытных женских глаз
Аврелии не укрылось ничего. Она только грустно улыбнулась своей внучке.
— Это бывает, Юлия. Многие девушки любят, как ты…
— Не надо, — покачала головой девушка, подходя к
Аврелии и обнимая ее, — я все поняла. Наверное, это очень плохо.
— Это скоро пройдет, Юлия, поверь мне, а сегодня ты
больше не тревожь его, — прошептала Аврелия, приглаживая шелковистые
волосы девушки. — Завтра у него будет тяжелый день. — И Аврелия,
вспомнив о предстоящих выборах, улыбнулась. Она была уверена, что сын сумеет
выторговать себе власть. Ведь оптиматы согласились бы на любую плату, стараясь
не допустить Катилину к власти.
Как мудрая женщина, она хорошо понимала странный смысл
происходящего, когда итоги выборов решались не в народном собрании, а в
закулисных сделках и интригах. Такая «двойная» демократия вела к анархии
общества, подрывая моральные устои и ценности государства. И тем более
расшатывались эти устои, тем более неустойчивой становилась демократия,
вырождающая плутократию, ведущую к тоталитаризму. Каждая закулисная сделка,
каждая грязная интрига за спинами избирателей, каждая измена демократическим
принципам неминуемо вели к падению республики, торжеству тирании, установлению
империи.
Мучительные спазмы разлагающегося государства потрясали
Римскую республику.
Глава IX
Падений жалких в жизни не ведая,
Сияет доблесть славой немеркнущей
И не приемлет, не слагает
Власти, по прихоти толпы народной.
Квинт Гораций Флакк
(Перевод П. Семенова-Тян-Шанского)
День выборов начался восходом солнечного диска, лениво
выползающего из-за тяжелого горизонта к свинцовым тучам. Большие застывшие
здания города выглядели особенно угрюмо и мрачно на фоне серого рассвета
наступающего дня.
Со всех улиц и кварталов, из домов и храмов выходили
римляне, направляясь по большой улице Лата к Марсову полю, дабы решить,
наконец, вопрос — кто достоин избрания в году 691-м римской эры.
Над Капитолием гордо развевалось высоко поднятое красное
знамя. Согласно старым обычаям, во время сбора народного собрания это знамя
поднималось на Форуме, символизируя свободу и достоинство римского народа. И
едва хмурое солнце осветило своими тусклыми лучами алый стяг на Капитолии,
римляне начали собираться на Марсовом поле.
