Почти все женщины из царского дома приняли яд. Но Монима,
его любимая жена, решила умереть как царица. На диадеме, подаренной ей
Митридатом, она попыталась повеситься. Старая диадема, не выдержав такой
тяжести, оборвалась. «Проклятый лоскут, — крикнула женщина в отчаянии, —
и этой услуги ты мне не оказал». После этого Монима сама попросила евнуха
перерезать ей горло. Потрясенный Бакхид не смог отказать ей в этой последней
просьбе. Лишь после возвращения евнуха узнал понтийский царь тягостные
подробности гибели своей жены.
После этого в душе Митридата уже не могло оставаться ничего
человеческого. Безмерно подозрительный и мстительный, он превращается в
настоящего маньяка, страдающего дикой манией преследования и подозрительности.
По его приказу казни следуют одна за другой. Гибнут его лучшие друзья,
полководцы, родные, близкие, даже сына Махара не пощадил царь, усомнившись в
его верности.
Но ни одно государство в мире не может держаться
исключительно на страхе и казнях. Измученные долгими войнами и репрессиями,
купцы и менялы закрывали свои лавки, ремесленники бросали свои мастерские,
уходя в другие города, крестьяне отказывались сеять и пахать, а воины неохотно
шли в сражения умирать за деспота, не сплоченные никакой великой идеей, за
которую они могли бы отдавать свои жизни. Это было началом конца.
Митридат, начинающий понимать это, неистовствовал еще
больше, и чем более он усиливал репрессии, стремясь предотвратить крах своей
державы, тем быстрее приближал этот конец. Получался замкнутый круг, из
которого не было выхода. Липкая паутина страха владела уже сердцами многих
понтийцев, народом овладела апатия, и огромное царство из великой державы
начало превращаться в заурядную римскую провинцию. От Митридата отрекся даже
его зять, правитель Великой Армении — Тигран.
Гордый и упрямый царь не хотел верить в такой позорный
конец. Прибыв в Пантикапей, он начал собирать новое войско, вербовать
наемников, рассылать гонцов к варварам в скифские степи. Безумная идея владела
Митридатом — собрать новую армию и через дунайские степи вторгнуться в пределы
Италии. Но на снаряжение новой армии требовались огромные деньги, и уже
потерявший чувство реальности царь начал выколачивать их из населения
Боспорского царства. Сначала восстала Фанагория, затем Херсонес. Через день
Феодосия. Против Митридата выступил даже его сын Фарнак, назначенный им
правителем этого царства. От царя отступились все правители, армия, народ. Сам
Фарнак возглавил восстание в собственном государстве. И теперь Митридат сидел
один в огромном дворце, с ужасом сознавая, что сбывается проклятие Мания
Аквилия. Город был уже в руках восставших, и только несколько десятков его слуг
удерживали неприятеля перед высокими стенами дворца. Но такое сопротивление
могло продлиться не более одного дня. Крах наступил, крах его замыслам, которые
владели им на протяжении всей его жизни.
Послышались чьи-то шаги, и Митридат вздрогнул, словно
предчувствуя приближение вестника смерти. На пороге возник Эвтикрит, греческий
наемник, командующий дворцовой охраной.
— В чем дело? — безразличным голосом спросил царь.
Грек поклонился.
— Мои люди не смогут долго защищать дворец. Нужно
договориться с Фарнаком, великий царь.
«Как он осмелел, — подумал Митридат, — в прежние
времена за один этот совет я приказал бы привязать его к хвостам диких кобылиц,
а сейчас я должен выслушивать его дерзкие советы».
— Они по-прежнему штурмуют стены дворца? — спросил
он у Эвтикрита.
— Они обедают, — мрачно сказал грек, — но
очень скоро они начнут штурм, и тогда мы все погибнем.
— Ты же солдат, — устало сказал царь, —
неужели ты так боишься смерти?
Эвтикрит выпрямился.
— Я умру вместе с тобой, великий царь, я пришел
сообщить тебе, что к вечеру мы все падем.
И поклонившись, Эвтикрит повернулся, чтобы выйти.
— Постой, — громко окликнул его царь, —
позови ко мне Бакхида.
Грек, мрачно кивнув, вышел. Митридат снова остался один.
После смерти Монимы он не мог выносить присутствия Бакхида
рядом и отослал его сюда, в Пантикапей, в самую отдаленную провинцию своего
государства. И вот теперь они снова рядом. Похоже, проклятие Мания Аквилия
начинает сбываться. Вчера вечером, призвав к себе Бакхида, он приказал ему, уже
во второй раз, удавить всех женщин царского рода, находившихся во дворце.
Сегодня с самого раннего утра евнух еще не осмеливался зайти к нему, словно
опасаясь, что царь во второй раз не сможет простить ему столь страшного деяния.
Митридат услышал сдавленный кашель евнуха и поднял глаза.
Бакхид уже стоял рядом.
— Все? — тяжело спросил царь.
— Да, — кивнул евнух, — все.
— И дочери тоже?
— Они приняли яд, великий царь, — внешне Бакхид
был совершенно спокоен.
— Хорошо, — почему-то успокоился Митридат, словно
женщины его рода могли попасть в руки врага, а не воинов его собственного сына,
осаждавших дворец.
— Ты должен проследить, — с усилием начал
понтийский царь, — чтобы слуги позаботились о моем теле. Прикажи рабам
после моей смерти привести меня в надлежащий вид и лишь затем показывать моему
народу. Думаю, что Фарнак будет не против. А теперь уходи. Впрочем, нет,
постой. — Царь встал, выпрямился во весь свой гигантский рост, так часто
наводивший ужас на врагов и друзей. — Возьми этот перстень. Его прислал
мне когда-то парфянский правитель Готарз. Ты его заслужил, Бакхид. Он
твой, — царь протянул массивный перстень. Евнух поклонился. На его
застывшем лице Митридат не сумел ничего уловить, словно близость смерти в этом
месте уже наложила свой отпечаток и на лицо Бакхида.
Получив перстень и еще раз поклонившись, Бакхид неслышно
вышел. Оставшись один, Митридат посмотрел на кубок, стоявший на столике, совсем
рядом с его ложем. В кубке был яд, убивающий всякого, кто осмелится пригубить
этот смертельный напиток.
Митридат протянул руку и вдруг с ужасом заметил, как она
дрожит, словно его жалкое тело протестовало против гордости и величия его духа.
Он усмехнулся. Даже здесь он не может остаться великим царем и уподобляется
простым смертным. Он заставил эту руку успокоиться и, уже не дрогнув, взял
кубок, залпом опорожняя его.
«Я все-таки обманул тебя, Маний Аквилий», — подумал
Митридат.
Дикая боль пронзила все тело. Ожидаемая смерть не пришла.
Первые мгновения он еще боролся с этой болью, не решаясь закричать, но, поняв,
что не сможет долго выдерживать этого зверя, раздиравшего его внутренности,
закричал. Собственная осторожность сыграла с Митридатом роковую шутку. С
детства приученный к всевозможным ядам, он выработал стойкий иммунитет против
сильнейших средств всевозможных отравителей, и теперь даже самый сильный яд не
мог убить это закаленное тело.
А Митридат продолжал кричать нечеловеческим голосом.
