Фульвия, поняв, что этот страшный человек уже решил ее
судьбу, внезапно дико вскрикнула, но безумный взгляд Катилины продолжал держать
ее. Наконец он повернул голову к Лентулу.
— Дай твой нож, — сказал он неестественно
спокойным голосом.
Взяв нож у хозяина виллы, Катилина посмотрел в глаза женщины
и так же спокойно сказал:
— Начинай, Пакувий.
В глубине зала поднялся старый жрец, одетый в длинное,
белое, ниспадающее до земли одеяние. Он начал медленно обходить всех сидящих в
атрии людей. Когда очередь дошла до Вибия, юноша почувствовал, как жрец провел
своей ладонью по его лбу, словно помазав его песком. Потерев пальцем лоб, Вибий
лизнул его и едва не сплюнул. Это оказалась обыкновенная сажа. Катилина
внимательно следил за неясным силуэтом жреца, едва различимым при свете одного
светильника.
Женщина, не видя перед собой страшных глаз римского
патриция, попыталась бежать, но, запутавшись в одежде, валявшейся на полу,
упала. Катилина поднял нож Лентула, непохожий на другие. Это был длинный
остроконечный нож с круглой, украшенной резьбой рукояткой с изображением
кровавого бога Вакха.
— Кто нанесет первый удар? — спросил он глухим
голосом.
— Я, — раздалось за его спиной. Это был Цепарий.
Катилина посмотрел на него, и страшная судорога прошла по
лицу римского патриция. Набухшая вена, казалось, сейчас лопнет. Он кивнул
головой:
— Бей.
Цепарий поднял свой нож, почему-то попробовал лезвие и,
внезапно наклонившись, ударил женщину чуть ниже живота. Фульвия дико закричала,
попытавшись увернуться.
— Теперь все остальные, — громко скомандовал
Катилина.
Ошеломленные происходящим, все замерли, боясь
пошевельнуться. Женщина страшно кричала.
— Я сказал — все! — закричал еще громче Катилина,
и римляне, словно сорвавшиеся псы, бросились к середине атрия. Некоторые
наносили резаные удары, другие только имитировали их, а женщина продолжала
кричать диким голосом.
В этот момент римские герои забыли о высоких мотивах своих
поступков, не пытаясь разобраться и понять, что происходит. Животное чувство
страха женщины передалось и им, подталкивало их, подстегивало, и они наносили
удар за ударом по дергающемуся в нечеловеческих конвульсиях обнаженному телу.
Забыты были римская честь, гордость, мужество. Остались только подонки и
себялюбцы, убивающие несчастную женщину из-за стадного чувства трусости и
подлости. Словно крик Катилины обнажил все то мерзкое, что есть в человеке и
что каждый из нас старается подавлять в себе всю жизнь.
Почему-то мерзости, совершаемые в толпе или группе людей,
кажутся менее мерзкими и подлыми, словно оправдывают того или иного конкретного
человека. Сливаясь с толпой в единое целое, этот человек восторгается своей
общностью с представителями данного рода и вида, не вникая в смысл
происходящего. И даже когда представители его вида убивают других
представителей этого вида, он счастлив и горд своей принадлежностью к этому
стаду, словно в будущем это может оправдать его.
Может быть, вся история человечества — это борьба человека
за выход из этой толпы, за осознание своего «я», целостности своего
мироощущения, ценности своих поступков, за осмысление своего подлинного
положения в этом беспокойном мире.
Ибо только осмыслив, кто он и какой он, человек может победить,
выйти из стада, противостоять ему и в конечном итоге стать повелителем своих
поступков, полностью сознавая их и отвечая за них.
После того как Лентул полоснул, наконец, несчастную по
горлу, несколько мгновений все наблюдали, как дергаются конечности несчастной.
Лужа крови растекалась по темному полу атрия. Некоторые римляне тяжело дышали,
на других было страшно смотреть, третьи представляли собой жалкое зрелище.
Почти все были забрызганы кровью убитой.
Только Вибий не принимал участия в этом постыдном зрелище,
не сводя глаз с Семпронии. Женщина, почувствовав, что на нее смотрят,
обернулась и вздрогнула, увидев в темноте горящие глаза Вибия. Очевидно,
привыкшая к подобным взглядам, она хладнокровно пожала плечами и отвернулась.
Дождевой сток начал быстро заполняться еще дымящейся кровью.
Жрец, снова возникший из давящей темноты атрия, подошел к убитой, наклонился,
обмакнул руку в эту быстро застывающую жидкость и, повернувшись к жертвеннику,
громко сказал:
— Тебе, великий Дионис, мы посвящаем эту жертву. Прими
ее и помоги нам в нашем испытании.
Римляне наклонили головы, даже не понимая, насколько
кощунственными выглядят их молитвы после подобного злодеяния.
— Вот так, — удовлетворенно сказал Катилина, от
внимания которого не укрылась ни одна подробность этого страшного
убийства. — Лентул, распорядись, чтобы нам дали новую одежду и принесли
помыться.
Патриций кивнул головой, приглашая всех идти за ним. Уже в
коридоре он остановил Новия:
— Ты, оказывается, можешь быть мужчиной.
Римлянин покраснел и быстро зашагал вслед за остальными.
Последними из триклиния выходили Катилина и Семпрония. Внезапно мимо них в
атрий вошел Цепарий.
— Я забыл там свой перстень, — громко сказал он.
Недоверчивый Катилина обернулся, чтобы посмотреть. При
слабом свете светильника он все же рассмотрел, как Цепарий наклонился к телу
женщины и быстро отсек большой палец левой руки, где красовался золотой
перстень.
Катилина брезгливо поморщился. Стоявшая за его спиной
Семпрония, увидев, что сделал Цепарий, только пожала плечами. Приходилось иметь
дело даже с такими людьми.
[37]
Глава III
На Капитолий взгляни: подумай,
чем был, чем стал он:
Право, будто над нами новый
Юпитер царит!
Курия стала впервые достойной
такого сената, —
А когда Татий царил,
хижиной утлой была.
Публий Овидий
(Перевод М. Гаспарова)
За тринадцать дней до ноябрьских календ 691 года со дня
основания Рима светило выплескивало свою ярость с таким остервенением, словно
собиралось спалить «Вечный город».
Если бы кто-нибудь из гостей столицы сумел в этот день
попасть в Рим и пройти по мосту Цестия, миновав крепостные центурионы, он
неминуемо должен был свернуть направо, выходя к Капитолийскому холму, у
подножия которого была построена знаменитая курия Гостилия, где обычно
происходили заседания римского сената.
Еще неделю назад, после того, как консулы Марк Туллий
Цицерон и Гай Антоний Гибрида торжественно объявили о начале избирательной
кампании, начались празднества, не прекращавшиеся до сих пор. Римские граждане,
выдвинувшие свои кандидатуры в консулы и преторы, щедро развязали свои
кошельки, рассчитывая на новые голоса римских избирателей. Открывались лавки,
харчевни, раздававшие бесплатно хлеб, масло, мясо. Более ста тысяч человек
получали это дармовое угощение. Театральные празднества были устроены во всех
кварталах города, на многих подмостках играли бродячие актеры и мимы, на Форуме
и в Амфитеатре шли гладиаторские бои, в цирке травили зверей, привезенных из
Африки и Азии; на Марсовом поле шли состязания атлетов.
