Да уж, в этом я не сомневался!
– Навряд ли Сонечка столь послушная
дочь, – попытался я охладить пыл Николетты.
Сколько раз маменька пыталась женить меня!
Ей-богу, я сбился со счету! Правда, до сих пор у нее ничего не получалось, но
дело не во мне, хотя я совершенно не горел желанием заполучить штамп в
паспорте. Просто каждый раз отношения заканчивались по инициативе невест. Но,
если честно, девушка с таким приданым встретилась на моем жизненном пути
впервые. И Сонечка, в отличие от прежних кандидатур, хороша собой, вот только,
похоже, глупа как гусыня!
– Зачем ты соврала Соне про
сына-писателя? – спросил я.
Николетта поправила взбитые парикмахером кудри
и состроила брезгливую гримаску.
– Вава! Ты мой позор! Приличной работы не
имеешь, сидишь у матери на шее!
Я возмутился! Получаю отличную зарплату,
занимаюсь любимым делом, поверьте, и общество «Милосердие», ответственным
секретарем которого я являюсь, и служба в качестве частного детектива приносят
мне глубокое удовлетворение. И потом, кто содержит Николетту? Дает маменьке
деньги? Покупает ей еду, одежду, обувь? Или вы полагаете, что Николетта
безбедно существует на муниципальную пенсию?
– Конечно, – горько вздохнула
маменька, – есть на свете счастливые женщины, которые по праву гордятся
детьми, ставшими президентами, великими актерами, музыкантами. Я, увы, нахожусь
среди тех немногих бедняжек, которые, отказывая себе во всем, несут в зубах
сына, перетаскивают его через валуны житейских невзгод, не получая взамен
ничего! Вот она, святая материнская любовь!
Я прислонился к комоду. Дело совсем плохо. До
сих пор Николетта старательно замалчивала факт наличия у нее великовозрастного
дитятки. Маменька упорно сообщает окружающим, что ей чуть больше тридцати, и я
никак не вписываюсь в биографию юной дамы. Конечно, люди знают правду, тем не
менее слово «сын» Николетта старается не произносить, а мамой она запретила
себя называть еще тогда, когда я не умел разговаривать. Маленький Ванечка
пытался называть родную мать: Колетта, Киколетта, Нилетта… Как только я не
коверкал тяжелое в произношении имя, но слово «мама» не произносил. Потому что
не хотел получить оплеуху, отпущенную надушенной ладошкой.
– Немедленно прекрати подпирать мебель! –
шикнула маменька. – Это же подлинный Павел
[3], с медальонами! Еще
поцарапаешь! Да, мне пришлось сказать, что ты писатель, надеюсь, моя ложь
сбудется и я смогу прямо смотреть людям в глаза, слыша за спиной: «Это мать
популярного прозаика». Соня хочет выйти замуж за литератора, ей это кажется
романтичным! Молчи, Вава, ты пень! Я буду действовать сама! Твоя задача не
мешать мне! Кивай головой, соглашайся, выполняй мои приказы – и Сонечка со
своими миллионами будет наша! Боже, я давно мечтала о небольшой вилле на юге
Франции. Так, домишко без особых изысков, метров семьсот, не больше! Вава, кому
сказано, отлепись от комода!
– Было глупо пересказывать девушке роман «Анна
Каренина» Льва Толстого! – воскликнул я.
– Какой Толстой! – возмутилась
Николетта. – Я сама выдумала сюжет! С тобой неимоверно тяжело! Хочешь
иметь богатую жену?
– Нет!
– Что?!
– Я вообще не хочу жениться!
– А придется! – ажитированно воскликнула
Николетта. – Нельзя быть таким эгоистом, думать лишь о себе, в конце
концов…
– Ванечка, Николетта, – донеслось из
прихожей, – вы нашли носовой платок?
– Да, солнышко, – прочирикала
маменька, – уже бежим!
Она ткнула меня острым кулачком в спину и
прошипела:
– Соня – дурочка! Лучше уж пусть она нам
достанется, чем какому-нибудь подлецу, который ограбит ее и бросит!
Высказавшись, Николетта схватила с комода
флакон с духами, щедро попрыскала на себя и вынеслась в коридор.
Чихая и кашляя из-за душного запаха парфюма, я
поплелся за маменькой. Не следует считать меня мямлей, неспособным возразить
окружающим. Но, тесно общаясь с Николеттой, я усвоил одну простую истину:
открытой войной ничего не добиться, нужно проявлять осторожность и хитрость. Я
не хочу жениться на Сонечке, мне претит роль альфонса при богатой жене, не
желаю носить за ней сумочки и шубы. Только Николетта, услышав от меня
категорический отказ, взбеленится – и прощай тихая спокойная жизнь. Сейчас,
поняв, что сопротивление сына сломлено, Николетта успокоилась и будет окучивать
Сонечку. Я же получил возможность заниматься делом Егора. Николетта вспомнит
обо мне, лишь старательно удобрив почву рассказами о моих гениальных
произведениях. Похоже, Сонечка провела все школьные уроки в коме, и маменька
может спокойно пересказывать дурочке «Войну и мир», «Воскресенье» и т. п.,
потом плавно перейдет на Достоевского, Чехова, Бунина… Ладно, о том, что будет
потом, я подумаю завтра, незачем сегодня портить себе жизнь, думая о
предстоящих трудностях. Мне всегда нравился анекдот про грузина, который, сидя
в ресторане и поедая вкуснейший шашлык, услышал вопль приятеля:
– Гиви! Твоя теща умирает!
– Что ты говоришь, – покачал головой
Гиви, – маме совсем плохо?
– Вай, вай, – закивал приятель, –
сказали, завтра умрет!
Гиви спокойно доел мясо, запил его вином и
покачал головой:
– Ай, ай, ай! Вот завтра горе будет! Вместе
плакать станем! А сейчас, дорогой, ешь шашлык, пей вино, сегодня все хорошо!
Горе у нас завтра!
Оставив Николетту и Сонечку в огромном
торговом центре, я съездил в контору, получил деньги, потом отправился в
сторону Дмитровского шоссе, нашел удобное место для парковки и набрал номер
Трофимова. В ответ раздались длинные гудки.
Юрий не спешил к трубке, но аппарат явно
находился в зоне досягаемости. Так и не дождавшись результата, я выкурил
сигарету и поехал в фирму, устраивающую для своих клиентов экстремальные
праздники.
Дела у конторы явно шли хорошо, офис выглядел
пафосно, дорогая дверь из цельного массива дуба, латунная ручка, холл,
выложенный полированным гранитом, помпезная хрустальная люстра и штук пять
секьюрити в безукоризненных черных костюмах. Ни один из охранников не остановил
меня, парни просто пробежались по фигуре потенциального клиента цепкими
взглядами и ничего не сказали. Впрочем, пройти внутрь здания, минуя рецепшен,
оказалось невозможно. За стойкой сидела очень красивая негритянка, облаченная в
строгий офисный костюм. Чопорность наряда убивал его цвет, пронзительно
голубой, кажется, у художников подобный колер называется «берлинская лазурь».
Темнокожая девушка оторвала взор от стола, и я
ахнул, у нее были невероятной красоты глаза: глубокого фиалкового цвета, с
большим зрачком.
