Глава 17
– Сюда, сюда, молодой человек, – раздалось из
приоткрытой двери, когда я вышел из похожего на клетку для канарейки
лифта, – идите налево.
Я вступил в просторную прихожую, в ту же секунду вспыхнул
свет, хозяин – сухонький, подтянутый старичок – воскликнул:
– Ванечка! Сколько лет, сколько зим! Ну отчего мне не
назвали твою фамилию? Просто сказали: нашего корреспондента зовут Иваном
Павловичем! Господи, какая приятная неожиданность! Значит, ты теперь служишь
молоху по имени «телевидение»?
Слегка ошарашенный, я вгляделся в хозяина: невысокий,
щуплый, абсолютно седой дедок. Впрочем, осанка у Загребского молодцеватая, он
не согнут крючком, да и поговорка «Маленькая собачка до старости щенок»
придумана не зря. Но вот лицо профессора сразу выдает возраст, глаза, правда,
яркие, однако морщин неисчислимое количество.
– Не узнаешь меня! – скорей утвердительно, чем
вопросительно воскликнул Загребский. – Конечно, столько лет не
встречались. Знаешь, Ваняша, вот тут часто по твоему телевизору разные личности
сетуют: дескать, разобщенными стали люди теперь, не то что в прежнее время,
тогда по вечерам собирались в гостиной, читали вслух книги, музицировали, и
вообще, народ друг к другу в гости ходил, а нынче все компьютером увлеклись,
жена мужа не видит, дети родителей, полный Апокалипсис! Ерунда это, еще
неизвестно, как бы вели себя наши предки, развейся научно-технический прогресс
на два столетия раньше, небось играли бы, как внуки моих коллег,
великовозрастные «митрофаны», в «стрелялки». Знаешь, что нас на самом деле
разобщило?
– И что? – улыбнулся я, мучительно пытаясь вспомнить,
откуда знаю профессора.
– Личные автомобили! Вышел из подъезда, шнырк в машину и
уехал. Раньше хоть до метро дойти было надо, столько народа по дороге
встречалось. Вот мы с тобой, сколько всего переговорили, о Лжедмитрии, о Марине
Мнишек, замечательная женщина была, правда, со знаком минус, но…
– Профессор Леденец! – вылетело у меня.
Загребский рассмеялся:
– Вспомнил прозвище! Думаешь, я не знал, как вы меня промеж
собой звали? Ну-ка наклонись, я тебя, шалуна, расцелую. Небось похоронил меня,
ан нет, живехонек я, скриплю еще, хоть по возрасту Мафусаила перегнал. Вижу,
вижу твою маменьку с балкона, во дворике гуляет, ведь красавицей была, да, не
радует старость. Иди, иди, Ваняша, в кабинет, или дорогу позабыл? У меня
евроремонтов не делали, я запретил! Не нужны мне их пакеты из стекол, эка дурь,
право, нормальные рамы…
Продолжая безостановочно сыпать фразами, Владилен Карлович
споро понесся в глубь похожей на музей квартиры, я двинулся за ним.
Действительно, банальное утверждение «старость не красит», к сожалению, верно.
Прозвище Профессор Леденец Загребский получил за то, что
всегда выходил во двор с карманами, набитыми «Барбарисками», «Театральными»,
«Мятными» и прочими имеющимися тогда в продаже «сосалками». Наверное, он бросал
курить и пытался при помощи конфет отвлечь себя от сигарет.
Встретив во дворе ребенка, Владилен Карлович мгновенно
предлагал:
– Деточка, хочешь сладенького? – И щедро одаривал
любого малыша.
При этом учтите, что сочетание имени «Владилен» и отчества
«Карлович» трудно запомнить даже взрослому, поэтому очень скоро Загребского
стали звать Профессор Леденец.
Я обожал Загребского. В отличие от моего отца, человека
интравертного склада характера, Владилен Карлович был гиперобщителен и мог
часами рассказывать всевозможные исторические байки, казусы и анекдоты. У
профессора имелся сын, но с ним я не дружил и даже не помню его имени, а вот к
самому Загребскому несся со всех ног, получал липкую конфету в бумажке и с
восторгом внимал любому рассказу. Впрочем, Владилену Карловичу не всегда
удавалось размотать клубок повествования до конца, иногда на балкон выходила
его жена, дородная, белая, словно творожная пасха, Евгения Ильинична, и
кричала:
– Владя! Сколько можно тебя звать! Уже суп остыл. –
Или: – Владилен Карлович, ученый совет без тебя начать не могут, беги на
работу!
Леденец ахал, подскакивал и говорил:
– Ваняша, мне пора; если хочешь узнать, что царь Давид
ответил нищенке, бежим со мной до метро.
И я несся рядом с профессором, боясь, вдруг тот не успеет
дорассказать очередную занимательную историю. Впрочем, думаю, что во времена
моего детства Загребский еще не имел профессорского статуса, скорее всего, был
скромным кандидатом наук, «сарафанное» радио присвоило Владилену Карловичу
звание раньше, чем это сделал ВАК
[4].
* * *
Устроив меня в большом кожаном кресле, Владилен Карлович
потер руки.
– Ну-с! И о чем станем беседовать, помнится…
Зная о манере профессора мигом углубляться в омут
повествований, я несколько неприлично перебил старика:
– Уж извините за нахальство…
– Говори, Ванечка, я знаю тебя с рождения, ты хороший,
воспитанный мальчик.
– Речь пойдет о вашей жене.
Загребский погрустнел.
– Евгения Ильинична, царствие ей небесное, умерла в
девяносто шестом, когда с Борисом беда случилась. Ты ведь в курсе?
– Нет, – осторожно ответил я.
Владилен Карлович цокнул языком.
– Наш сын, Боря, слабый человек, легко попадающий под чужое
влияние, вот он и увлекся недостойным бизнесом, начал торговать водкой. Мы с
Евгенией Ильиничной, конечно, переживали, но потом решили: время смутное,
интеллигентность не в чести, молодому мужчине семью содержать надо: жену и
сына, мы с матерью ему не помощники, сбережения потеряли, значит, нужно принять
поведение Бори и не тревожиться. И вышла трагедия! Тяжело вспоминать, поэтому
просто сообщу: Борю убили те люди, которых он считал компаньонами. Негодяев на
удивление быстро нашли и даже осудили, но ведь Бореньку не вернуть, я даже на
заседание суда не пошел, сказался больным. Какой смысл любоваться на убийц? Ну
отправили их на каторгу, и что? Если бы Борю вернули! Так ведь подобное
невозможно. А Евгения Ильинична весь процесс высидела, ни слезинки не уронила,
домой после оглашения приговора вернулась и сказала:
«Все, Владя, прости меня, одному тебе теперь выживать. Уйду
я к Бореньке, раньше бы отправилась, да он мне во сне явился и велел: «Дождись,
мама, их наказания». Вот я и терпела. Прощай, Владя».
