- Прошло более десяти лет.
Зачем я это сказала? Зачем заговорила об этом, если понимала, что это лишь заставит нас задуматься о прошлом? Оно лежало где-то в тени, мы старались его не тревожить. Зачем я вытащила его на яркий, ослепительный свет? Чтобы мы снова взглянули на него?
Максим повернулся ко мне.
- Ради Бога, что с тобой происходит? Или ты думаешь, что я не знаю, сколько времени прошло? Или считаешь, что я могу думать о чем-то другом все эти три дня? К чему ты все это говоришь?
- Прости... Я не хотела... Я сказала это просто для того, чтобы что-то сказать.
- Зачем обязательно говорить... Или нам нужны светские разговоры?
- Нет, нет. Прости меня... Максим, я не хотела...
- Ты не подумала.
- Прости.
- Или же, возможно, именно подумала.
- Максим, пожалуйста... Это было глупо с моей стороны, совершенно дурацкая реплика. Не будем ссориться. Ни сейчас, ни вообще. Мы ведь никогда не ссорились.
И это была правда. Мы никогда не ссорились со дня судебного расследования смерти Ребекки и нашего кошмарного путешествия с полковником Джулианом в Лондон к доктору, с ночи кошмара в Мэндерли. Тогда мы были на волосок от смертельной опасности, мы едва не потеряли друг друга. Мы познали счастье, слишком хорошо узнали цену произошедшего и не осмеливались рисковать, даже произнести какое-нибудь банальное сердитое слово. Когда люди проходят через то, что пережили мы, они больше не испытывают судьбу.
Я взяла его руку.
- Все скоро закончится, - сказала я. - Нам придется быть вежливыми с людьми, говорить нужные слова. Ради Джайлса. Ради Беатрис. А потом они уйдут.
- И мы тоже сможем уйти. Завтра рано утром. Или, может быть, даже ночью.
- Но, может... нам нужно остаться чуть дольше и поддержать Джайлса? День-другой. Он выглядит совсем убитым, бедняга, таким надломленным.
- У него есть Роджер.
Мы помолчали. Роджер. Сказать было нечего.
- У него множество друзей. У них всегда были друзья. Мы не поможем ему.
Я ничего не ответила, не возразила, не решилась сказать, что хочу остаться не из-за Джайлса, или Роджера, или Беатрис, а потому, что мы наконец-то здесь, дома, и сердце мое поет. Я ощутила себя вышедшей на свободу, рожденной заново, испытала сладостную тоску при виде осенних полей, деревьев, кустов, неба и солнечного сияния, даже при виде кружащихся, хлопающих крыльями черных ворон. Я чувствовала себя виноватой, мне было стыдно, что тем самым я как бы предала Максима, что я, его жена, совершаю акт неверности по отношению к нему, и поэтому я сознательно отвернулась от окна, чтобы не видеть то, что так люблю, и перевела взгляд на бледное, болезненного вида лицо Максима, на свою руку, сжимающую его, на черную кожу сиденья и на плечи шофера в черном плаще.
Мы замедлили движение, подъезжая к дому, нам видно было, как Роджер помогает отцу выйти из машины.
Максим сказал:
- Я не могу этого видеть. Не смогу вынести того, что они станут говорить и как будут на нас смотреть. Там был Джулиан. Ты его видела?
Я не видела.
- С двумя костылями. И еще Трединт и Картрайты.
- Это не страшно, Максим. Я поговорю со всеми сама, тебе только придется обменяться рукопожатиями. Кроме того, им захочется вспомнить о Беатрис. Никто не сможет говорить о другом.
- Им не надо говорить. Все будет написано на их лицах, и мне этого достаточно. Я буду знать, о чем они думают.
В этот момент дверца открылась, и в ту долю секунды, когда я стала выбираться из машины, я услышала то, что впоследствии многократно звучало и повторялось в моем мозгу, и от этого доля секунды могла показаться вечностью. Я услышала его слова: "Все будет написано на их лицах. Я буду знать, о чем они думают". И ядовитый, звучащий во мне тайный голос подсказал, о чем они могут думать: "Он убийца. Он застрелил Ребекку. Это Максим де Уинтер, который убил свою жену".
- Ну вот, теперь Фрэнк. Проклятие!
- Максим, Фрэнк - это как раз тот человек, который ничего не скажет. Фрэнк только поможет нам, ты ведь сам это знаешь. Фрэнк поймет.
- Понимание - это как раз то, с чем мне трудно справиться.
И он вышел из машины и отвернулся, я увидела, как он пересек дорожку, увидела, как навстречу ему шагнул Фрэнк Кроли и протянул руку, увидела, как Фрэнк на мгновение дотронулся до руки Максима, привлек к себе. И сделал это сочувственно, понимающе.
Октябрьское солнце бросало лучи на всех нас и на черных ворон, собравшихся на пир.
Люди были добры и дружелюбны с нами. Я чувствовала, что доброта окутывает нас, словно одеяло, от нее становится тепло, трудно дышать, я видела, насколько они тактичны и как стараются на нас не смотреть. Я понимала, как они стараются. Жены, должно быть, говорили своим мужьям, прежде чем прийти сюда: "Помни, если де Уинтеры окажутся здесь, а, по слухам, они могут приехать, не спрашивай... не упоминай... не пяль глаза..." И поэтому они не спрашивали и не пялили глаза, они избегали нас, уходили в другой конец комнаты или же, наоборот, подходили, с жаром жали нам руки и тут же поворачивались к столу и переключались на херес, виски, сандвичи и холодный пирог, набивая рот до такой степени, чтобы их можно было извинить за молчание.
Впрочем, это не имело значения, мне было безразлично, я чувствовала себя защищенной от них, словно меня окутывал какой-то кокон. Я ходила по комнате с блюдами, предлагала закуски и все время говорила о Беатрис, вспоминала ее, соглашаясь с тем, что ее болезнь и смерть - это так тяжело и несправедливо, говорила, как мне будет недоставать ее, как мне хотелось бы услышать какую-нибудь ее остроумную реплику, которая всех бы рассмешила. Я не могу поверить, что она больше не откроет дверь и не войдет сюда.
Все были так добры. И только когда я поворачивалась к кому-нибудь спиной, я чувствовала, как начинало полыхать мое лицо от невысказанных вслух мыслей, которые витали в воздухе. Я встречалась с глазами людей и читала в них вопросы, вопросы, вопросы. Я старалась как можно чаще подходить к Максиму, порой стояла рядом, дотрагивалась до него рукой, чтобы подбодрить его, пока он вынужден был выслушивать чьи-то воспоминания о своей сестре или сетования на то, как здесь было тяжело во время войны. Сам он говорил весьма Редко, лишь еле заметно улыбался и время от времени перемещался с места на место, боясь остаться слишком долго с кем-то одним, чтобы разговор не коснулся... не коснулся того... Однажды я услышала, как прозвучало слово "Мэндерли", это было как удар колокола в наступившей тишине, и резко в панике повернулась, едва не уронив блюдо, понимая, что должна подойти к Максиму, поддержать его, что это слово не должно более здесь повторяться. Но тут снова загудели голоса, и это слово как бы потонуло в их гуле, а когда я снова посмотрела на Максима, он вновь переместился, я увидела его прямую спину в дальнем конце комнаты.
