Сигрид. Она была одной из тех немногих, кого Андерс в детстве по — настоящему боялся. Она вечно была напряженной, и казалось, любая мелочь может вызвать взрыв ее гнева: непогода, звук тормозов велосипеда, оса, севшая на ее мороженое. Каждый раз, когда Андерс продавал рыбу, он старался отобрать для нее товар получше или положить ей на двести граммов больше. Но она все равно выглядела недовольной.
— Она утонула?
Симон пожал плечами:
— Некоторые думают, что…
— Что?
— Некоторые считают, что это сделал Хольгер.
— А ты как думаешь?
— Ой нет. Он ее слишком боялся.
— Я помню, он ненавидел тех, кто из Стокгольма.
— Да. Но теперь он ненавидит их еще больше.
Хольгер
Отвращение местных жителей к выходцам из столицы — в этом Думаре не уникален, как не уникальна и Швеция в целом. Оно существует везде, а иногда и по уважительной причине. История Хольгера лишь подтверждает, как это отвращение пришло в стокгольмские шхеры, в частности на Думаре.
Как Андерс и многие другие на Думаре, Хольгер происходил из семьи лоцманов. Благодаря умным вложениям, выгодным бракам и другим маневрам семья Персонов завладела всей северо — восточной частью Думаре — площадью более трех гектаров лесных участков, пастбищ и пахотных земель, простиравшихся от береговой линии до середины острова.
Отец Хольгера вошел в силу в начале 1930–х. Тогда на Думаре только начали появляться дачники, и многие принялись пристраивать к домам отдельные комнаты для сдачи их внаем.
Не будем вдаваться в подробности, но из — за тяги отца Хольгера к бутылке ситуация обернулась против него. Однажды летом он познакомился с брокером из Лондона. За выпивкой и разговором зашла речь о том, чтобы отец Хольгера стал членом правления одного из биржевых обществ.
Вся эта история привела к тому, что отец Хольгера продал Каттюдден этому самому брокеру — площадь более пятнадцати гектаров леса, где ничего не росло. И получил цену намного выше, чем если бы продавал землю другим островитянам.
Но брокеру вовсе не нужны были лес или пастбища. В течение нескольких лет он разделил Каттюдден на тридцать участков земли, которые потом продал дачникам. Каждый участок стоил примерно половину того, что он заплатил за весь мыс.
Когда отец Хольгера понял, что произошло, его ближайшим и лучшим утешителем стала бутылка. Хольгеру было тогда семь лет, ему приходилось смотреть, как его отец пил от жалости к самому себе, глядя на то, как на земле, принадлежавшей нескольким поколениям их семьи, строили домики счастливые дачники.
Через несколько лет отец взял ружье и отправился с ним в лес. Больше он домой не вернулся.
Эту историю рассказывали на острове в самых разных вариантах, но то был вариант семьи Персонов. Хольгер переживал ее всю жизнь, и его основной мыслью было то, что корень всех зол — те, кому потребовались эти дачи, а именно жители Стокгольма. Затем среди них появились те, кто был более виноват, чем другие. Главных негодяев звали Эверт Таубе и Астрид Линдгрен.
Хольгер никогда не уставал объяснять всем, кто хотел его слышать: шхеры всегда отличались тяжелой работой, пока не появился Эверт Таубе и не принялся романтизировать их, пока там не зазвучал Роннердаль и вальс из кинофильма «Семь морей до Кале». Любопытные стокгольмцы явились сюда и глазели через бинокль на проплывающие корабли. Все эти романтические бредни Таубе привели к тому, что стокгольмцы положили глаз на шхеры. Тут ведь были и местные красотки с цветами в волосах, и музыка под гармошку, и веселые выпивки. Те, у кого были средства, радостно начали покупать себе летнее удовольствие. Даже заброшенные пустыри шли нарасхват, а исконное население шхер редело.
Не только богатые приобретали тут участки. Маклеры покупали все, что могли, и строили дачи, чтобы продавать их или сдавать на неделю или месяц. Теперь все могли выбраться в шхеры и наслаждаться летней жизнью.
Молодежь из шхер общалась с дачниками и начинала скучать по столичным удовольствиям и кинотеатрам. Дома и усадьбы оставались без наследников, приходили в запустение, и немедленно слетались маклеры и скупали их «на корню». Шхеры походили на мертвецов, которые воскресали лишь на летние месяцы, а потом снова возвращались в свои мрачные зимние склепы.
Таково было общее содержание речей Хольгера, а свой рассказ он обычно заканчивал тем, что бы он сделал с Эвертом и Астрид, будь те еще живы. Это были жуткие фантазии, в которых разыгрывались сцены насилия, с применением веревок, мешков и бензина. Возражений он не терпел.
Шхеры обречены. Так считал Хольгер.
Анна — Грета
Заросли сирени окружали домик Анны — Греты. Над изгородью виднелась лишь маленькая башенка с окошечком на крыше дома. Когда Андерс был маленьким, он думал, что это настоящая башня, как в рыцарских замках, и был очень разочарован тем, что не мог найти туда дорогу и никто эту дорогу не мог ему указать.
Позже он понял, что башенка была всего лишь декоративным украшением, а окно — просто нарисованным. И все равно, подходя к дому, Андерс всегда думал о старых замках, которым много — много веков. Но сейчас все его мысли исчезли при виде женщины, распахнувшей ему дверь и бросившейся ему навстречу.
Анна — Грета была одета в джинсы и клетчатую рубашку. На ногах — резиновые сапоги. Длинные седые волосы были заплетены в косу, которая хлопала ее по спине, когда она бежала к Андерсу. Подбежав, она обхватила его за плечи и крепко прижала к себе.
— Мальчик! — Она обняла его и легонько потрясла. — Мальчик мой!
Она обнимала его так крепко, что Андерсу на минуту показалось, что она сейчас приподнимет его с земли, как она делала это в его детстве. Он побоялся обнять ее так же крепко — все — таки ей было уже восемьдесят два. Он лишь гладил ее по спине и приговаривал:
— Ну, бабушка… бабушка — Анна — Грета отпустила его и пристально вгляделась ему в лицо. Только после этого она, казалось, заметила стоявшего рядом Симона. Он нагнулся и поцеловал ее в щеку. Анна — Грета милостиво кивнула:
— Кофе ждет!
Она прошла в дом мимо Андерса и Симона, громко топая сапогами. С возрастом походка у нее поменялась.
Журнальный столик был накрыт: бутерброды с анчоусами и яйцами, печенье и булочки с корицей. Андерс почувствовал зверский голод.
Симон сделал вид, что возмущен, и сказал Андерсу:
— Отличное угощение, а? Да еще в гостиной. Я пока посижу на кухне, подожду, когда и меня пригласят.
Анна — Грета остановилась и подняла брови:
— Я слышу какие — то жалобы?
— Нет — нет, — сказал Симон поспешно, — я просто говорю, что тут очень по — разному относятся к людям.
— Если бы тебя не было тут три года, то и тебе накрыли бы в гостиной.
Симон почесал подбородок:
