Как подорванные.
И – разливают, раз уж мое предложение принято.
– А если серьезно, – пытаюсь отдышаться после серьезной порции коньяка, – то нужно немного подождать. Сначала завтрашней игры, а потом – понедельника. Завтра перед игрой у нас будет более полная, практически точная информация, что и как там было на самом деле и что реально грозит парням. Сейчас у нас только лирика и эмоции, так?
– Ну, наверное, так, – осторожно соглашается Егор.
Остальные – просто кивают.
Я делаю знак рукой, и Никитос начинает наливать по следующей.
Нормалек…
– Стоп! – вдруг говорит кто-то сдавленно.
Удивленно оглядываюсь.
Жека.
А он-то что?
Молчал, молчал…
– По-моему, – выдавливает сквозь зубы, уткнувшись в пол, – ты сейчас херню сказал, Дэн. Полную.
Интересно, думаю, что это он там на полу разглядывает?
Но теперь – на него смотрят уже все.
Пристально.
– Не понял, – выгибает бровь домиком Али. – А в чем тут, собственно говоря, херня, а, молодой? Ты это, старайся выбирать выражения. Не на базаре, блин.
– Не на базаре?! – медленно поднимает глаза.
А они у него – абсолютно белые.
Почти без зрачков.
Бешенство.
– А где?! – и голос, блин, ледяной. – Сидите здесь, херню какую-то буровите: Система, интересы государства Российского. А наши парни там сейчас умирают. В эту самую минуту. Так, на секундочку.
Мажор встает, делает шаг вперед, наклоняется.
Но – Жека поднимается сам.
Смотрят друг другу в глаза: внимательно, пристально.
Кто кого «переглядит», была у нас в детстве такая забава, припоминаю.
Здесь, похоже, – ничья.
– И что ты предлагаешь? – ледяным голосом интересуется Гарри. – Прямо сейчас в Нальчик подрываться, черножопых гасить, так, что ли?
Жека ухмыляется.
– А зачем нам Нальчик? – дергает нижней губой, типа, улыбается. – Я тебе и в Москве пару мест рыбных покажу, если сам не знаешь, разумеется.
– Ты Манежку, что ли, имеешь в виду? – догадывается Никитос.
Все правильно, думаю.
На Манежной площади, прямо у стен Кремля, в последнее время черные полюбили собираться.
Молодежь.
Хамят, матерятся.
Прохожих задирают.
Лезгинку танцуют, – но это так, мелочи.
Многие – на футболках с надписью: «Свободная Ичкерия».
И так далее.
– И Манежку тоже, – усмехается недобро Жека. – Да и еще кой-какие охотугодья для развлекухи имеются. Повеселимся, короче.
Все молчат.
Думают.
Потом Гарри отрицательно качает головой.
– Я – пас, – говорит. – Потому как это – война. Причем – война гражданская. На чистых руках там вопрос не решишь. Значит: ножи, кастеты, арматура. Возможно – стволы. Будет кровь. Реальная кровь, красная. Я такую видел уже, доводилось. И парням это – вряд ли поможет. А вот жесткач в Москве – по-любому, блин, гарантирует. Плюс сделает черных – реальными потерпевшими. А значит, расколет и наших. Ты хочешь потом биться с русскими парнями в армейской форме, стос?! Стрелять в них из-за угла, потому как в лоб государственную машину тебе не победить при любых раскладах?! Революционер хренов! А потом еще придется бить головы русским людям, которые встанут на защиту черных на каких-нибудь, блин, митингах. Ты к этому готов?! По другому-то, один хрен, не получится. Надо что-то придумывать. Потоньше. И поумнее.
Жека внимательно обводит нас всех тяжелым, пристальным взглядом.
И – все понимает.
Вернее – ему кажется, что он все понимает.
Хотя на самом деле – он просто пипец как тупо ошибается.
– Понятно, – кривится. – Я думал, что тут только один Мажор. А вы все мажоры. Декаденты. Бизнесмены, журналисты, менеджеры. Элита хренова. Вы не войны боитесь. Вы – за себя боитесь. За свои нагретые в московском комфорте задницы. Вам – и так хорошо, без войны. Да вы знаете, кто вы все?! Вы!..
Задыхается.
Снова поднимает глаза, светящиеся белым, как снег, бешенством.
– На войне всем плохо, сопляк, – неожиданно хмыкает Али. – Ты там просто еще пока не был. И – не дай тебе бог. Я, когда с Афгана вернулся, три дня боялся на улицу выйти. Сидел в маминой квартире у окна, привыкал: к людям, к машинам. К каплям дождя на стекле. К сирени под окнами. Но та война была далеко, а эту ты что, в мой дом притащить решил? Так знай – я против. И ничуть этого не стесняюсь.
Жека – осекается.
Тут с Али не поспоришь.
Все знают про его два звездчатых шрама: один под правой ключицей, другой – на левой груди, возле самого сердца.
Ему тогда повезло, сам рассказывал.
На миллиметр в сторону – и «двухсотый»…
…Так что Жека на несколько мгновений замолкает.
А потом – отрицательно качает головой.
– Я тебя уважаю, Али, – цедит сквозь сжатые зубы. – И всех остальных парней уважаю. Если что не так сказал – простите дурака. Но если Костя умрет, я все равно сделаю то, что решил. А с вами или без вас, мне, уж простите, – без разницы.
И уходит.
Забыв закрыть за собой входную дверь.
Из подъезда сразу же тянет холодом и еще чем-то трудно определимым.
– Ну, что делать будем? – тяжело спрашивает Серега. – Это уже ни хрена не шутки.
Все молчат.
Потом кто-то прокашливается.
Егор.
Тот самый КБУ-шник.
– А пока ничего, – усмехается. – Потому как Костя будет жить. Я, пока вы тут разборы чинили, с людьми по эсэмэс списывался непрерывно. С Ножниным, с Мосфильмовским, с теми, кто в больницу поехали. Так вот. Состояние у парня тяжелое, конечно. Очень. Но жить – будет. Врачи ручаются.
И еще Никитос на нас всех как-то загадочно начинает посматривать, отрываясь, наконец, от мобильного.
– Я тут тоже списался кое с кем. Жендос ваще ни разу не прав получается, хоть и брат он мне практически. Он же что, оказывается, волну-то гонит. Илюха там в гостиничке оборону вместе со всеми держит. Братан его младший. Вот Жека и переживает. Мешает личное, так сказать, с общественным. Но виду – не подает. Типа, за идею беспокоится.
Я жую нижнюю губу, потом вздыхаю.
– Не прав не он, – тру внезапно покрывшийся испариной лоб, – а ты, стос. Нет в нашей жизни такого: личное, общественное. Мы ж не политики. Простые русские парни, какие есть. Я, к примеру, не за абстрактные идеалы дерусь. А за тебя, за Али, за Мажора. За «КБУ-шников» тех же, чтоб они свой интеллектуальный глум могли на все наши головы спокойно выплескивать. Типа прививки от пафоса. За Жеку за того же. Да, пожалуй, и за Илюху. Как он там, кстати?
