А у меня – даже на это сил нет, перед глазами плывут и пляшут фиолетовые круги, а в черепе звонит вся звонница храма Христа Спасителя.
И всех окрестных монастырей в придачу.
Очень хочется сдохнуть.
Но к сожалению, – так просто не получается.
А жаль.
– А вот это ты зря, Викентий, – вздыхает вошедший.
Я его, кстати, совсем не вижу.
Как же больно-то, бля.
Я даже и не знал, что так бывает…
– Зря-зря, – снова говорит невидимый посетитель, – потому что, как только господин Налскис придет в себя окончательно, можешь быть уверен, первым делом он озаботится именно делами семьи погибшего парня. И здоровьем выжившего.
Доктор в ответ только фыркает.
Причем, судя по всему, – совсем презрительно.
У меня так дома кот иногда фыркает, когда я ему вместо свежего мяса пытаюсь вареную курицу подсовывать.
Мне – по фигу.
Я сконцентрирован исключительно на том, чтобы прямо здесь и сейчас не заорать от дикой головной боли.
Я бы и заорал, если честно.
Просто, во-первых, элементарно нет сил.
А во-вторых, не уверен, что поможет…
– Эх, Викентий, – снова вздыхает невидимый посетитель. – Не любишь ты людей, а еще врач.
– Таких, – басит доктор, – действительно не люблю. Зажравшихся да заигравшихся. Из-за их сомнительных делишек гибнут настоящие парни, такие как этот несчастный спецназовец в мертвецкой. Просто терпеть не могу. Но лечить их мне это совершенно не мешает. Увы. Профессия такая, мать ее. А так, кое-кого бы собственными руками удавил, а ты меня за это потом в тюрьму упрятал бы.
– И упрятал бы, – соглашается невидимый. – Ты меня давно знаешь. А за этого господина ты бы еще и сам себя удавил потом. Прямо в той самой камере, куда я бы тебя усадил. На собственных шнурках. У тебя же и так с совестью нелады, лепила, а тут еще такой казус. Он же не всегда бизнесменом был, Викентий, ты еще не догнал разве? Когда-то он, между прочим, служил там же, где служил и ты. То есть за речкой. Был офицером. И в некотором роде даже орденоносцем…
– Да каким там в пизде офицером, – шепчу немеющими от боли губами. – Обычный военный переводяга. Да к тому же еще и «пиджак», прости господи. У нас весь четвертый курс в ИСАА забрили, тех, у которых фарси-дари. Повесили по звездочке младшелейтенантской – и вперед, воюй, переводи, что ни попадя. Тоже мне, блядь, офицеры…
В палате неожиданно воцаряется полная тишина.
Только дождь стучит по стеклу.
И звенят, звенят в голове проклятые колокола.
Блядь, интересно, это когда-нибудь кончится?!
– А ну-ка вон! – неожиданно ревет бас врача. – Вон отсюда, следак, ты что, не понял?! Не видишь, у меня пациент отъезжает, курва, мать твою?! Потом придешь, и только с моего разрешения, понял?
…На этот раз я уже никуда не проваливался.
Ни в темноту, ни в какую другую бездну.
Просто боль почему-то перестала ощущаться как боль, как чувство, а оказалась цветом, и совершенно неожиданно сначала перешла из плотно-серого в белизну с оттенками красного, а потом просто стала выглядеть как какая-то безумная цветовая гамма.
Это было так странно, что я чуть не задохнулся.
При этом я продолжал достаточно ясно мыслить, мне по-прежнему было очень и очень херово и совершенно дико хотелось элементарно сдохнуть.
Просто, чтобы все это поскорее закончилось.
Хоть как-то, но прекратилось.
И – даже безразлично, какой ценой.
Тем не менее я почти физически почувствовал сначала хруст вводимой в вену иглы, а потом, через какой-то бесконечный промежуток времени, накрывающее прохладной волной тихое, призрачное облегчение.
И только после этого окончательно потерял сознание.
…Когда я в следующий раз пришел в себя, на улице было темно, в палате горел яркий электрический свет, а колокола в голове уже почти не звенели.
И даже взгляд относительно легко фокусировался.
Голова тем не менее слегка побаливала.
И немного подташнивало, но это уже так, мелочи.
Я поморщился и медленно обвел взглядом палату в поисках какого-нибудь стакана с водой.
Нашел, прямо на прикроватной тумбочке.
Потянулся.
И – замер, услышав осторожное, предостерегающее покашливание.
– Можно, можно, – кашляет знакомый докторский бас, – только постарайся не больше одного, максимум двух глотков, переводяга. Ну а лучше всего просто рот прополоскай как следует. А то опять давление скакнуть может.
– Спасибо, – хриплю, – тебе, Викентий. Ты мне что вколол-то, что я так вот сразу и выключился?
– А морфин, – хмыкает он. – Пару кубиков на тебя извел, на идиота. Ты не волнуйся, все законно, при таких болях, как у тебя, так даже и рекомендуется. Ты мне лучше вот что скажи, травмы головы раньше были?
– Были, – я делаю осторожный глоток из стакана.
Я уже и забыл, что обычная вода, оказывается, может быть такой восхитительно-вкусной…
– Были, – повторяю снова, откидываясь на подушки, – там, за речкой. Контузия, мать ее. Ничего, в принципе, страшного, но пару недель в госпитале отвалялся. Даже «Звезду» по этому поводу дали, как за ранение…
Доктор снова хмыкает и, вздохнув, лезет в карман своего зеленого балахона за сигаретами.
Оказывается, есть люди, которые могут даже хмыкать вот таким густым басом.
Ни разу раньше не сталкивался…
– Что ж ты мне, лишенец, сразу о контузии не сказал? – говорит он, прикуривая. – Ведь отъехать мог просто от боли, за здорово, блин, живешь. И кстати, кокаин после серьезных травм головы тоже вещь врачами не сильно рекомендуемая…
Я завистливо наблюдаю за сиреневой струйкой дыма от его сигареты, он ухмыляется и дает мне пару раз затянуться.
А я тем временем слежу за его расширенными зрачками и вижу там, в их глубине, – очень и очень хорошо, увы, знакомое тихо притаившееся безумие.
Снова откидываюсь на подушки, блаженствуя после пары запретных глотков драгоценного в моей ситуации табачного дыма.
– Кто бы говорил, – кривлюсь я, – Викентий. Но только не ты. Мне-то ты, как говоришь, пару кубов морфина вкатил. А себе сколько?
– И себе парочку, – он неожиданно легко соглашается. – А то переволновался тут с тобой, понимаешь. Ты ж реально чуть не отъехал прям у меня на глазах, между прочим. А я все-таки врач, а не коновал. Потом еще к санитарам бегал, чтобы пакетик с порошком из твоего шмотья аккуратно изъять и опись не менее аккуратно исправить. Пока то, пока се. А то еще не хватало, своего же братка-афганца, которого потерпевшим в «склиф» привезли, чуть ли не своими же руками в наручниках в тюрягу отправить. У тебя там, в пакете, между нами девочками говоря, лет пять лежало, так, навскидку. Вот и решил потом немного расслабиться. Да и воспоминания, честно говоря, нахлынули. Опять-таки твоими же, брат, молитвами. Но ты не волнуйся, я врач, так что меру знаю…
