Я досадливо хмыкаю.
Потом вздыхаю.
Потом – снова хмыкаю.
– Вот уж не думал, – морщусь, – что когда-нибудь на старости лет встречусь с романтиком и идеалистом. Да еще и в твоем лице, Али. Так что прекрати спектакль, потому что это я, а не ты, сегодня выступаю в роли Станиславского. И – Немировича-Данченко. В одном флаконе. В смысле – не верю. Причем вообще не верю, Глеб. Тебе просто не идет эта роль, господин Ларин, ты извини. Ты – всего-навсего хулиганский вожак, топ-бой, грязный уличный боец, а не странствующий рыцарь со светящимся копьем наперевес, щитом с личным девизом и гербом с королевскими лилиями на жопе. Или ты уже забыл, как цинично выживал меня со стадиона, человеколюбец, бля?! Как подставлял перед своими парнями, как выставлял перед ними на посмешище?! Или, думаешь, что я об этом забыл?! Так я не злопамятный, Глеб Егорыч. Я просто злой, и память у меня пока что хорошая, слава богу. А всего-то навсего, – кто-то посмел тогда угрожать твоему смешному, детскому авторитету. Причем довольно абстрактно. И чик, и – нет человека…
Али качает головой, делает еще один немаленький глоток из обтянутой кожей фляжки, смотрит на меня как-то уж совсем не по-доброму и – чересчур внимательно для такой простой жизненной ситуации.
Будто впервые увидел.
Ну-ну.
Шоу маст би гоу, это так надо понимать?
– А ты и вправду потерялся, Егор, – говорит он неожиданно глухо. – И очень глубоко потерялся. Так глубоко, что нам с тобой, по-моему, уже даже и говорить-то не о чем. Я и приехал-то к тебе только потому, что мне не хотелось верить в то, что я сейчас вижу своими собственными глазами. Вот, бля, убедился. В том, дружище, что ты действительно извини, стал обычным куском говна. Полным. И обыкновенным. И это очень обидно…
Он легко соскакивает с подоконника, подхватывает куртку, отточенным движением надвигает на лоб длинный сломанный козырек темной, неприметной с виду бейсболки, рассовывает по карманам фляжку с виски и сигареты.
– Через три дня, – продолжает он, – мы улетаем в Англию. Там будет играть сборная нашей с тобой страны. Я хотел передать от тебя привет парням, рассказать им, что ты к нам рано или поздно, но обязательно вернешься. А теперь не буду. Потому что, то дерьмо, в которое ты сам себя превратил, никому из нас совершенно не интересно. Но если ты все-таки когда-нибудь сумеешь найти в себе силы и внимательно посмотреться в зеркало, – тогда приходи. Мы будем рады, потому что нас, таких как ты и я, – нас слишком мало. Но если ты этого не сделаешь, лучше в следующий раз, завидев меня, переходи на другую сторону улицы. Причем по максимально широкой дуге. Потому что человек, который умудрился с такой необыкновенной легкостью предать самого себя, с еще большей элегантностью предаст и кого-то другого. А я почему-то очень не люблю предателей. Не знаю уж почему. Как-то не задумывался, представляешь? Может, потому, что просто боюсь…
Идет к двери и уже в самых дверях поворачивается.
Смотрит в мою сторону.
Как-то совсем неправильно смотрит.
Будто – даже не презирает.
Так, жалеет.
И вот именно эта жалость и выглядит почему-то по-настоящему, просто по-детски обидно…
Кажется, я что-то и вправду как-то не так понимаю.
Или он просто меня разводит?
– А мне действительно не идет роль романтика и идеалиста, тут ты как раз прав, – усмехается. – Не мое амплуа. Я просто пересказал тебе слова Гарри Мажора. Вон он-то у нас и есть – и романтик, понимаешь, и идеалист. Такая вот тут странная петрушка, Егор-свет-Арнольдович, получается. А Мажор в истории с этим твоим нелепым и дурацким покушением, представь себе, совершенно ни при чем, а как раз наоборот, дико переживает. Я с ним вчера вечером, после твоего звонка, на эту самую тему чуть ли не пять часов подряд разговаривал. И готов дать тебе любые гарантии, что Гарри тут не при делах, понимаешь?! Мои гарантии. Личные! А они еще кое-что в этой жизни, по-моему, стоят, не так ли, коллега?! Не по сектору «коллега», разумеется. Просто по бизнесу. С сектора – ты ушел. И сделал это сам, без всякой мой помощи, понимаешь?! Причина тут – не во мне, а в тебе самом. И соответственно, тебе самому с этим говном и разбираться. Я за этот подряд не возьмусь, мне своего дерьма достаточно. Прилетает так, что только успевай уворачиваться. Так что ищи своего заказчика в другом месте, а по поводу своих прежних друзей можешь совершенно не беспокоиться. Ты нам просто не интересен. Прощай.
Он уже окончательно уходит, когда я все-таки умудряюсь разжать побелевшие от напряжения губы и кое-как проскрипеть ими:
– До свидания…
Но он, по-моему, этого уже не слышит.
Он уже живет не здесь, не в этой поганой, затхлой больнице, а там, на улице, под холодным и злым осеним дождем, в котором я с каждым прожитым днем все больше и больше растворяюсь и который эта толстокожая глумливая сволочь почему-то совершенно искренне не замечает.
Я кое-как, но при этом торопливо, встаю, ковыляю на максимально возможной скорости к двери палаты, выглядываю в коридор.
Коридор очень длинный, он уже успел пройти большую его часть, и сейчас собирается поворачивать к двери, ведущей, видимо, на лестницу.
– Али! – кричу ему вслед.
И даже сам почему-то удивляюсь силе своего голоса.
Из дверей соседней палаты выскакивает и тут же прячется обратно испуганная моим криком и слегка растрепанная шальная медсестричка Люси.
В расстегнутом ниже пупка коротком белом медицинском халатике.
Ну еще бы.
Я бы и сам, наверное, в такой ситуации немного смутился, понимаешь.
Просто сейчас некогда.
А так…
Я все же был не прав, и под халатиком у нее, оказывается-таки, имелась еще одна немаловажная и весьма возбуждающе выглядящая деталь изменчивого женского гардероба.
Белые, кружевные, почти незаметные на светлой и гладкой коже ухоженной, хоть уже и не совсем, оказывается, молодой женщины тоненькие полупрозрачные – скорее всего шелковые – трусики.
Н-да…
А она выглядит даже лучше, чем я с утра фантазировал.
Впрочем, – сейчас мне не до нее.
И вряд ли когда-нибудь будет, надо себе хотя бы в этом честно признаться…
…Глеб чуть приостанавливается и поворачивается вполоборота.
К счастью, делает это он именно в мою, а не в ее сторону.
– Ну? – вскидывает вверх правую, изломанную «детским домиком» густую, выгоревшую бровь.
И где он только солнце находит в этом несчастном дождливом мире, сволочь такая?
Хотя…
Там же, где и все.
В тропиках.
И скорее всего, – на каких-нибудь островах…
Я усмехаюсь.
