— Я страдаю еще больше, если ничего не знаю. Значит, он уехал к отцу… но на этот раз вернуться не сможет.
Мужчины многозначительно переглянулись, и Ренодо решительно произнес:
— Только лишь пока жив кардинал, а быть может, и король!
Сильви, не сказав ни слова, опустила голову, потом поклонилась газетчику и вышла из комнаты; но она вернулась к крестному, едва Ренодо ушел.
— Не могли бы вы попросить господина де Фонсома отвести меня к королеве как можно скорее?
Встревожившись, Персеваль пытался разгадать намерения крестницы, пристально вглядываясь в непроницаемое личико Сильви.
— Вы хотите принять предложение короля и снова стать фрейлиной королевы?
— Нет. Я лишь хочу увидеть королеву и говорить с ней. Я хочу, чтобы она знала, что я ничего не забыла. Господина де Ту казнили из-за нее, ибо она сделала его своим представителем в заговоре военных, где молодому легисту было не место. Потом, если я правильно все поняла, королева предала его, отдав текст договора… К тому же я хочу ей напомнить, что мужчине, которого она любила, отцу ее сына, угрожает смертельная опасность, так как он не сможет жить вдали от Франции.
Слушая ее, Персеваль, у которого мертвенно побледнело лицо, встал с кресла. Девушка впервые напоминала о страшной тайне, которой она владела вместе с Марией д'Отфор, Ла Портом и им самим. Он понял, что Сильви потрясена опасностью, какая грозила Бофору, и его охватил ужас при мысли, что крестница способна пойти на все.
— Вы теряете разум, Сильви! Это не ваша, а государственная тайна, и вы не смеете раскрывать ее, ибо она принадлежит к тем тайнам, которые убивают так же наверняка, как и меч палача.
— Какое мне до этого дело, если это единственная возможность спасти Франсуа?
— Чтобы спасти свою жизнь, он не нуждается в вас, я хорошо его знаю и могу уверить вас, что он вам этого никогда не простит. Если же вы решитесь на этот шаг, вы подпишете смертный приговор не только всем нам, но и Мари д'Отфор, и еще нескольким людям, а может быть, и самой королеве! Кстати, в Англии ему ничто не угрожает, и вы станете посмешищем, прося о снисхождении к человеку, который сейчас либо охотится на лисиц, либо танцует на балу с дамами.
Персеваль никогда не прибегал к столь беспощадному приему в разговоре с Сильви, но суровость крестного была равна его любви. Он страдал от этого тяжелого разговора, который вызвал их отчуждение друг от друга.
Сжав губы, не отрывая глаз от пола, Сильви молчала, и шевалье де Рагенэль понял, что не смог переубедить ее. И он заговорил более мягким тоном:
— Неужели вы хотите сделать Жана де Фонсома, молодого человека, который вас обожает, орудием вашего публичного преследования настоящих преступников? Неужели вы полагаете, что он не станет жертвой катастрофы, которую вы хотите вызвать? О! Он с радостью пойдет за вами на эшафот, он будет безмерно счастлив умереть вместе с вами…
Резко повернувшись, Сильви выбежала из кабинета, закрыв лицо руками. Гнев действительно завел ее слишком далеко, но Сильви, прежде чем заставить королеву защитить своего любовника, больше всего хотела добиться того, чтобы ничто не стесняло ее свободы в королевских дворцах. Под любым предлогом она стремилась снова попасть в Лувр, . чтобы забрать оттуда пузырек с ядом, который передал ей герцог Сезар с целью спасти Франсуа от в то время иллюзорной, но теперь ставшей реальностью опасности: если за голову Франсуа назначена награда, то ради вознаграждения его может выдать любой предатель. Вот почему Сильви сейчас чувствовала себя готовой свершить то, что раньше вызывало у нее ужас: собственными руками убить Ришелье! Один он был грозным врагом, так как, если бы кардинал умер, Людовик XIII, что бы ни думал на сей счет Ренодо, никогда не подписал бы приказ казнить своего племянника де Бофора.
Сильви, уже жалея о том, что так огорчила крестного, собралась пойти в кабинет, чтобы его успокоить, когда за окном услышала скрип ворот и стремительный цокот конских копыт по замощенному двору. Сильви бросилась к окну и увидела Жана Де Фонсома — он явно был в сильном волнении, — который спрыгнул на землю и бросился к дому. Она подождала, пока Жан войдет в дом, и вслед за ним поспешила в кабинет крестного. Мужчины стояли стояли друг перед другом. Персеваль читал бумагу, по всей видимости переданную ему Жаном. Они повернулись к ней с такими испуганными лицами, что Сильви невольно улыбнулась и спросила:
— В чем дело? Что случилось? Вы выглядите как заговорщики!
— Случилось то, что я оказался последним глупцом, — воскликнул молодой герцог, — и поставил вас в безвыходное положение. Этим письмом секретарь-распорядитель королевы приглашает меня приехать во дворец, чтобы представить ее величеству мою невесту мадемуазель де Вален. Мы должны ехать к королеве завтра, но я не знаю…
— Не вижу в этом ничего страшного, — безмятежно улыбнулась Сильви. — Я буду очень рада сопровождать вас, дорогой мой Жан.
— Нет, Сильви! Вы не можете! — возразил Рагенэль. — Я не хочу, чтобы…
Она подошла к нему и нежно поцеловала.
— Полноте, мой милый крестный! Не волнуйтесь! Я даю вам слово, что буду вести себя пристойно и… не скажу ничего неуместного!
— Разве кто-нибудь может подумать, что вы способны вести себя непристойно? — спросил Жан, который несколько успокоился и снова обрел хорошее настроение.
— Мой дорогой крестный считает меня способной на самые безрассудные поступки. Но он должен бы знать, что я если иногда и закипаю, как молочный суп, то столь быстро и остываю. Значит, мы едем завтра-…
Сильви, одетая с ног до головы в черный бархат, вернулась во дворец Сен-Жермен после четырех лет отсутствия; ей пришлось проделать триста лье, чтобы добраться до него. В то время при дворе носили траур по королеве-матери, умершей в Кельне почти в нищете, не увидев ни Франции, ни сына, который не простил ей того, что она, возможно, была замешана в убийстве его отца Генриха IV. Этикет предписывал, чтобы визитеры являлись ко двору в траурных одеждах, что вызвало большой переполох в особняке Рагенэля: гардероб Сильви был довольно скуден и в нем не было ни одного черного туалета. Но Корантен, срочно посланный в Отель Вандом, привез оттуда принадлежавшее Элизабет платье, которое Николь за ночь подогнала по более хрупкой фигуре Сильви.
Сердце Сильви забилось учащеннее, когда она — ее затянутую в перчатку руку твердо держал Жан — медленно поднималась по парадной лестнице, ведущей в покои королевы. Внешне все было таким, каким осталось в ее воспоминаниях: вдоль стен по-прежнему стояли стражники и придворные, словно живые картины. Когда же девушка вошла в двустворчатую дверь большого кабинета, ей сразу бросились в глаза заметные отличия. Во-первых, появились новые дамы, которых она не знала. Во-вторых, смерть унесла Стефанилу, старую горничную-испанку, которая вечно сидела в углу за каким-то шитьем. В другом углу толпилась привычная стайка фрейлин, но они, облаченные в траур, держались так тихо, что были просто неузнаваемы. Кстати, среди фрейлин тоже мелькали незнакомые лица; кое-кто из прежних исчез. Начиная с мадемуазель де Шемро, которая, должно быть, сочла за благо не показываться здесь в тот момент, когда при дворе вновь появилась ее ненавистница (как иначе могла она называть Сильви?). Сильви также нашла, что и королева сильно изменилась. По-прежнему ослепительно красивая, — черные одежды делали ее еще прекраснее, — королева слегка пополнела, но следы слез и заботы начали накладывать свой отпечаток на это дивное лицо, придавая ему больше мягкости и трогательности. Королева встретила Сильви с очаровательной непосредственностью.
