— Тут нечего беспокоиться! Все эти люди скорее бросятся в Сену, чем посмеют поднять на него руку. Вы слышали? Они обижены на Мазарини.
Легким движением ног Мари сбросила маленькие туфельки из темно-фиолетового атласа, которые совсем испортились от непривычно долгой ходьбы, потом улыбнулась подруге, тоже с облегчением освободившейся от туфель.
— Вы ведь любите маленького Людовика, не так ли?
— Да, люблю. Он мне дорог почти так же, как и моя дочь…
— Людовика добряк Ла Порт тайком называет «дитя моего молчания»! И у вас есть на это все основания… Но, кстати, почему вы сочли необходимым отправиться в монастырь на эту ночь?
— Чтобы бежать от самой страшной из опасностей. Той, с которой я всю жизнь мечтала встретиться…
Взгляд Сильви задержался на горничных, которые вошли в спальню помочь госпоже приготовиться ко сну.
— Вы будете спать в моей постели, — объявила Мари. — Так мы сможем поговорить без всяких помех.
Горничные быстро со всем управились, и скоро женщины лежали рядышком, обложенные большими подушками. И Сильви, ничего не утаивая, поведала подруге о том, что произошло у нее в саду и как внезапное появление аббата де Гонди спасло ее от неизбежного.
— Мне не оставалось другого выхода, кроме бегства, — прошептала она. — Но Бог свидетель, что мне пришлось преодолевать себя и что мне совсем этого не хотелось…
— И вы оказались правы, — серьезно заметила Мари. — Любой другой женщине я сказала бы, что глупо упускать великолепную любовь, если она встает у вас на пути, а иметь любовника — вовсе не грех. Многие женщины, которых мы знаем, имеют любовников, но их мужья при этом не чувствуют себя обделенными вниманием, но у вас с Фонсомом нет ничего общего с госпожами Лонгвиль, Монбазон или Ла Мейере. Вы составляете настоящую супружескую пару, и, по-моему, вы любите мужа.
— Всем сердцем, Мари.
— Кажется, у вас два сердца, поскольку одно очень давно принадлежит Бофору. Бедная моя кошечка! Вы правы, когда думаете, что измена жестоко ранит вашего супруга, но надолго ли хватит у вас сил отвергать любовь Франсуа? Вы вместе со мной пережили его страсть к королеве, вы знаете, на какие крайности он способен. Я очень боюсь, что он любит вас столь же страстно. Не забывайте, он найдет вас повсюду, а вы по-прежнему его любите, ибо без этого аббата де Гонди, всюду сующего свой нос, вы, без сомнения, отдались бы Франсуа.
— Вы сами ответили на этот вопрос. О Мари! Что же мне делать?
— Какой совет смогу дать вам я, кому выпало счастье полюбить Шарля так, как вы любите одновременно и Жана, и Франсуа? Мне известно, что такое порывы страсти, и я не стану разыгрывать «бред вами недотрогу.
— Но что мне делать? — Что? Ничего! В наших силах только молиться, а я молюсь за вас! — и пусть все решит судьба, с которой мы не способны совладать. По-моему, я могу вам дать один-единственный совет: если случится так, что вы, милая моя Сильви, уступите Франсуа, постарайтесь, чтобы Фонсом об этом никогда не узнал!
Утомленные столь насыщенным событиями вечером, молодые женщины недолго сопротивлялись сну и проспали до позднего утра. Проснувшись, они увидели из окна странную картину: повсюду возвышались баррикады, они перегораживали все улицы, ведущие к Пале-Роялю.
Эти причудливые нагромождения повозок, бочек, булыжников, лестниц и мебели зорко охраняли мужчины с мушкетами на плечах. Право прохода имели лишь патрули, которые задерживали всех желающих миновать баррикаду. Если останавливали дворян, то их заставляли кричать не только «Долой Мазарини!», как то было ночью с Сильви и Мари, но и «Да здравствует Бруссель!».
Первый возглас возражений не вызывал, ибо дворянство Франции ненавидело первого министра королевы. Второй не вызывал подобной уверенности прежде всего потому, что многие просто не знали, о ком идет речь. Как бы там ни было, но все, кто утверждал, будто им надо попасть в Пале-Рояль, вынуждены были поворачивать обратно; королевская резиденция находилась под двойной защитой: ее охраняли не только баррикады, но и запертые ворота и королевская стража, расставленная вокруг всех строений.
Но по мере того, как шло время, положение ухудшалось. К дворцу, доверив охрану баррикад самым надежным людям, отовсюду стекался народ, с нарастающей яростью требуя освободить Брусселя. Толпа уже слегка помяла даже канцлера Сегье; две-три банды высадили двери некоторых пустующих особняков и разграбили их. В тяжелой духоте августовского дня нарастал страх. С возрастающей тревогой Мари и Сильви наблюдали, как неумолимо зреет бунт. Сильви боялась за короля-ребенка, его мать и их окружение. Сильви даже порывалась отправиться в Пале-Рояль, утверждая, что ее место там.
— Вы с ума сошли, друг мой! — недовольно бросила Мари. — Если вы не дадите мне слово сидеть смирно, я вас свяжу и запру. Ваш муж никогда не простит мне, если я позволю вам погрузиться в это море насилия, где вы неминуемо погибнете.
Сильви подчинилась Мари, но сердце ее сжималось при каждом призыве к смерти, долетавшем до нее, ибо среди множества угроз Мазарини слышались и угрозы в адрес королевы, прозванной в народе Испанкой. Неужели им суждено стать свидетелями штурма Пале-Рояля? Дворец был почти беззащитен, и Сильви подумала, что Анна Австрийская, наверное, сожалеет о мощных стенах расположенного по соседству древнего Лувра, которым она пренебрегала. Теперь дворец занимали изгнанники — королева Генриетта Английская и ее дети. Так распорядилась королева-регентша.
Но днем наступило относительное затишье. Толпа даже пропустила процессию членов парламента в длинных красных мантиях — во главе ее шли президент де Мем и президент Моле, — которая должна была убедить кардинала в том, что, посадив Брусселя в Бастилию, он допустил ошибку. Если министр хочет избежать революции, он должен будет подчиниться воле народа.
— Мазарини не храбрец, — рассердилась Мари. — Он сейчас, наверное, умирает от страха.
— Боюсь, даже он не сможет заставить королеву уступить. Она смелая женщина, и очень гордая! Каковы бы ни были чувства, которые он ей внушает, королева не уступит!
И действительно, через какое-то время оба президента вернулись ни с чем. Они мужественно пытались успокоить народ, который бушевал вокруг, обвиняя их в измене и грозя смертью. Разъяренная толпа прижала их к решетчатым воротам дворца: их пришлось приоткрыть, чтобы не дать толпе растерзать парламентариев.
— Ступайте обратно! — крикнул кто-то. — И не возвращайтесь без приказа об освобождении Брусселя и Бланмениля, если завтра хотите увидеть рассвет!
— Это голос Гонди! — тихо сказала Мари. — Этот безумец закусил удила. Он уже считает себя правителем королевства!
— Боюсь, он уже правитель Парижа. Но, Бог мой, где в этом безумии может находиться Франсуа?
— А ведь и правда! Прошлой ночью Франсуа ушел вместе с Гонди…
Обе женщины, охваченные тревогой, взволнованно переглянулись. Метаться по баррикадам, нагнать страха на Мазарини, угождать парламенту, чтобы добиться своего официального освобождения, — это одно дело, а другое — выступить против королевы, пусть даже он ее больше не любит, выступить против короля: никто никогда не смог бы добиться этого от Бофора!
