Ну, если не любви, так хотя бы просто потрахаться.
Совсем немало для учащегося играть словами школьника.
Кстати.
Именно за эти, несовершенные тогда, но уже действенные навыки «игры в слова», я должен быть благодарен судьбе: юношеских прыщей, ласково именуемых «хотюнчиками», у меня не было – ни тогда, ни после.
Никогда.
Принципиально.
Отродясь.
Большинство женщин и вправду любят ушами, я это, будучи не по годам прагматичным мальчиком, – очень быстро усвоил.
И – качественно.
Ну да, и – пользовался, разумеется.
Самым постыдным образом.
До сих пор при некоторых воспоминаниях даже и покраснеть немного хочется – ненадолго.
Бережному отношению к людям меня тогда жизнь, увы, – не обучала.
Зато потом…
…Ну да ладно.
Дуры эти бабы, конечно, – но их ведь все равно не переделаешь. А за сиську подержаться – уж очень хотелось.
До изнеможения.
Вот и хватал, что дают.
Ну а завистливых взглядов переполняемых гормонами ровесников и прочих, господи прости, одноклассников, – я предпочитал до поры до времени не замечать…
…Когда я впервые влюбился, почему-то не помню.
Кажется, это было в первом классе, причем очертания предмета обожания передо мной сейчас как в тумане.
Кажется, у нее были два хвоста и веснушки, причем хвосты были – пламенно рыжими. Кажется, ее звали Лена.
А вот как влюбились первый раз в меня, я помню уже весьма и весьма отчетливо и, врать не буду, качественно, ибо произошло сие событие, как бы это помягче сказать, в возрасте куда более зрелом.
После восьмого, если склероз не изменяет, класса.
Ага.
Точно.
Олимпиада еще в тот год была, мы ее по телевизору смотрели…
Хотя, может, – и раньше влюблялись, вот только мне об этом вопиющем факте ни фига ни разу не докладывали почему-то.
Сам же я в те прекрасные годы на эту тему, ну – совершенно не заморачивался.
Тайны плоти, разумеется, – влекли.
А вот загадочный мир высоких чувств и страстей проходил мимо меня.
И, мнится, – слава богу.
А то у меня и до этого страшного открытия с нервной системой не все хорошо было. Как у любого мальчика, искренне играющего в слова и словами, заставляя их выстраиваться совершенно особым и непрактичным, с точки зрения повседневной жизни, порядком.
А если б еще и любовь какая несчастная свалилась – все, сипец светлым и незамутненным никакой такой гадостью воспоминаниям о славном пионерском детстве.
Лучше сразу в концлагерь…
…Но тут – девушка сама открылась.
И – тоже рыжая, что характерно.
Видимо – судьба.
Какой у моей нынешней жены Машки естественный цвет волос, я уж и не помню, так часто она себе масть меняет. Но того вопиющего факта, что когда мы с ней познакомились, она была выкрашена в довольно радикальный рыжий цвет, это один хрен нисколечко даже не отменяет.
И еще, – до сих пор помню, как мне было обидно, когда я лет в семнадцать, перечитав бережно сшитое из страниц журнала «Москва» самопальное издание булгаковского «Мастера», с ужасом осознал, что Маргарита – вовсе не рыжая оторва, а как раз напротив, – самая настоящая и прилично ухоженная по социалистическим меркам брюнетка.
Даже плакал, кажется.
Точно, судьба.
С ней бороться – все равно что мочиться против ветра: истина, разумеется, банальная, но слишком часто упускаемая участниками процесса отправления естественных потребностей в неблагоприятных погодных условиях…
…А тогда я с мамой в экспедиции летом подрабатывал, на Урале. Была такая практика у более-менее руководящих геологов, – своих подрастающих детишек рабочими в партии на лето определять.
А что?
Всем удобно.
И дитя под присмотром, гордое романтикой родительской профессии и судьбы. И при деле – весьма неплохо, по советским временам, оплачиваемом.
Судите сами: инженер-геолог тогда сто шестьдесят рэ где-то в месяц имел.
Ну – это зимой, когда в Москве в конторе штаны протирал.
А летом – это уже совсем, простите, другая история: полевые, командировочные, коэффициенты.
И дите подрастающее плюс еще под триста в семью несет, типа как сезонный рабочий.
Что характерно, на руки дитю данную сумму хрен кто выдаст, даже на такие жизненно необходимые вещи, как «трущиеся» американские джинсы.
Достаточно осознания суровой романтики трудных дорог, казуальной брезентовой штормовки плюс сравнительно небольшой суммы советских дензнаков – что называется, на мороженое.
Ага, на мороженое.
У нас с Вадькой Чижиком, сыном маминого коллеги и начальника, у которого она служила первым, если склероз не изменяет, заместителем, это «мороженое» моментально преображалось в портвейн и сигареты.
А что?!
У всех есть свои «маленькие футбольные хитрости»!
И если нас, вместо того чтобы, как всех нормальных людей, отправить куда-нибудь в первый отряд подходящего по формату пионерского лагеря, с зубной пастой по ночам и визжащими представительницами противоположного пола, заставляют ящики с породой таскать да родительской профессией гордиться – то хрен вам, а не послушание и мороженое с прочей добропорядочностью.
Там, в лагере, – и футбол, и купание в мелкой подмосковной речке, и танцы «с прижиманиями в медляке» по вечерам под сладкоголосых «итальянцев».
А здесь – маленький уральский городок, где почти все всех знают, и обрыдшие до невозможного щщи наших с Вадимом предков, а также их коллег и товарищей.
А из достойных по возрастному цензу внимания баб – прокуренная до желтизны на пальцах и характерной хрипотцы в голосе блондинистая геологиня Марина да симпатичная топограф Леночка.
С сильным хохляцким уклоном.
Но на Леночку можно даже и не заглядываться, бесполезняк, в силу невероятной, учитывая Леночкину блядовитость, конкуренции со стороны старших товарищей.
Можно и по ушам ненароком схлопотать.
Запросто.
А Марина – да, красивая, да, утонченная.
Но – слишком взрослая и независимая.
Ей уже лет двадцать семь.
Почти старуха.
Вот и остается всех развлечений: приторное «плодово-выгодное» да умные разговоры обо всем и ни о чем, как это в таких случаях и водится.
Ну, или про баб.
