Мне ему куда больше в таблицу хотелось зарядить, чем какие-то умные разговоры разговаривать.
Но – дело есть дело.
Поплелся.
Обычная лестница, точнее – лестничная клетка.
Урна с окурками.
И – с ними же – пустая консервная банка на подоконнике.
Вот тебе и весь журфак МГУ.
Мать его…
…Очкарик легко, несмотря на косолапую походку рахита, запрыгнул на подоконник, поерзал на нем мосластой интеллигентской задницей, достал пачку сигарет, спички и – снова вздохнул.
– Парень, – говорит, прикуривая вонючий и совершенно не престижный «Пегас». – Куда ты прешь. Это же – номенклатурный факультет. Понимаешь: но-мен-кла-турный! Можно даже сказать – идеологический. Там списки за полгода до поступления готовы. А конкретно тебя туда если и пустят, – то только после армии и рабфака. И то, если вернешься со службы членом партии. Или, на худой конец, кандидатом. Тупым, как кирзовый армейский сапог, и с соответствующими рекомендациями. Тебе это надо?!
– Но, – у меня перехватывает дыхание.
Я понимаю, что он делает что-то не так, что-то такое, чего не должен делать вообще, ни при каких жизненных обстоятельствах.
То есть – никогда.
Причем – для меня.
И – явно в ущерб самому себе.
По крайней мере совершенно точно – без какой-либо выгоды.
Но, блядь, – до чего же все равно обидно-то было…
До сих пор помню…
– Но, – мямлю, – я действительно очень хочу стать журналистом. Очень…
Он морщится.
– Тоже мне, профессия, – тянет презрительно. – У доярок интервью брать да за самый передовой пролетариат слова умные выдумывать.
Я – бычусь.
У меня свое мнение об этой, пусть и не самой лучшей в мире, профессии.
– Значит так, – вздыхает. – Предлагаю один раз. Сейчас ты забираешь документы из этой помойки, и мы едем с тобой в новое здание, на истфак. В первый гуманитарный корпус. Вместе едем, за ручку отвезу. Подаешь документы на вечерний. На исторический факультет. На мой, я там преподаю. Через семестр переводишься на дневной, талантливых ребят только так сюда и протаскивают. Истфак – тоже номенклатурный и идеологический, но там все-таки и настоящие ученые встречаются. А по-другому – никак. И – только на моем факультете, здесь, на Моховой, – даже я бессилен…
Я обиделся, плюнул на давно не мытый пол журфаковской курилки, прямо под его, свешенные с подоконника длинные, костлявые ноги в стоптанных, давно не чищеных башмаках цвета уличной грязи.
После чего забрал документы и кинул их в первый попавшийся вуз.
Пошли они все на хер, думаю.
Элита самозваная.
Совесть советского, блядь, народа, его моральный императив, – беспримерная и бескомпромиссная советская интеллигенция.
Вот уж точно – говно нации.
Быть таким же?!
Успокаивать собственную трусость мелкими заспинными подачками?!
Да и то, предварительно с подозрением оглянувшись по сторонам?!
Ну уж – на хер, на хер.
Я – лучше куда бог пошлет.
Свет клином не сошелся.
Ну-ка, что у нас там первым под руку попадется?!
…Попался, на свою беду, как раз несчастный МАДИ, который в этом, как я сейчас понимаю, был – ну совершенно не виноват.
Так, чисто за компанию поехал, вместе с такими же «не прошедшими».
Кто-то из неудачливой абитуры рванул именно туда, на экономику. Как я понимаю, – исключительно из-за имевшей место там быть военной кафедры.
В армию университетским неудачникам по прежнему не хотелось, несмотря на всю тяжесть постигшей жизненной несправедливости.
Ага.
Вот и я следом увязался.
Дурак, конечно.
Зато – без экзаменов зачислили.
Сразу по предоставлению аттестата и копии экзаменационного листа из МГУ. Только собеседование прошел, да и все дела.
А когда еще узнали, что мастер спорта…
Да еще по такой «экзотике»…
…И тем не менее – это была ошибка.
И – не чья-нибудь.
Конкретно моя.
И почувствовал я это, несмотря на то, что всю предыдущую жизнь мечтал о грядущих годах студенчества – очень и очень скоро… В то хмурое утро, двадцатого октября тысяча девятьсот восемьдесят второго года от Рождества Христова, идти на занятия мне почему-то совершенно не хотелось.
До боли в зубах.
Нет, в принципе, мне не хотелось ходить на них никогда. Что называется, – по определению.
Но в этот день – как-то особенно запредельно.
Тоска такая, что даже вкусные утренние сигареты кажутся необъяснимо горькими.
Хорошо еще, что весь день шли только лекции, причем на «потоке» – ни тебе лаб, ни семинаров: на первых курсах лабы с семинарами я еще старался чересчур активно не задвигать, себе дороже.
Прицепятся потом, как репей: хрен отдерешь.
А уж поток-то гульнуть, да еще и при таком душевном смятении…
Пришел на «сачкодром» перед главным входом, отловил спешащего на лекции старосту нашей группы, добродушного очкарика и зубрилу Володю.
– Так, – говорю, – Вовка. Меня сегодня на лекциях не будет. А в журнале посещаемости – я буду. Окей? Привет тебе, кстати…
Вовка только вздохнул.
Характер у меня в те времена был… гкхм… скажем так, – не простой.
Тревожный.
– Ты ж сессию так завалишь, Дим, – протирает снятые очки, от чего его взгляд становится еще добрее и беспомощнее.
Я морщусь.
– Слышь, Володь, – прищуриваюсь, – не жужжи. Сессия далеко. А хуево мне уже конкретно сейчас. Так что – извини…
Вот и поговорили.
Он еще раз вздохнул и понуро побрел в сторону аудиторий.
Хороший парень.
Я же остался на «сачке» в ожидании кого-нибудь из таких же, как я раздолбаев и злостных прогульщиков: спиртное в стране раньше одиннадцати продавать, конечно, не разрешалось, но – разве пиво – это спиртное?!
Ага.
Пивные с автоматами, торгующими пенным напитком по цене двадцать копеек за кружку, исправно функционировали с восьми утра, и в этом тоже был глубокий государственный смысл. Не поправивший здоровье рабочий человек мог на токарном станке, вместо нужной народному хозяйству мудреной детали, та-а-акую замысловатую хрень выпилить, что ни один НИИ потом бы не разобрался.
…Компания, естественно, нашлась быстро.
