Потом вспрыгивает на скамейку, ставит носок ноги, обутой в щегольские испанские «мокасины», на отдельно стоящую доску и старательно «ищет центр тяжести».
Что самое интересное, – находит.
Тут же.
Качается на носке.
Машет руками, зависая в позе «переступающей цапли».
Хмыкает.
– А ведь все так просто, оказывается…
Я кривлюсь.
– Это сейчас просто, – качаю головой, – кажется. А вот пробегись-ка так, на носочках, километров десять, да по пересеченной местности. Желательно, чтобы «вверх-вниз» тоже присутствовало, сам понимаешь. И учти, что у нормального городского человека группы мышц, предназначенные для такого способа передвижения, считай, полностью атрофированы. За банальной ненадобностью. Типа аппендикса, у которого сейчас только одно предназначение, – чтобы его врачи при случае резали. Каким бы ты спортсменом не был: не нужны тебе эти группы в нормальной повседневной жизни, да и все дела. Так что – не хер отвлекаться, давай рассказывай, что дальше-то было…
Он многозначительно глядит на разлитый по стопкам коньяк, я его понимаю, и мы их немедленно опрокидываем.
Вовка закуривает, задумчиво выпуская сиреневый теплый дымок в низкое и мутноватое московское небо.
– Дальше, значит, говоришь…
…К цыганам тогда отношение в народе было еще довольно романтическим, без нынешнего героинового окраса.
Свободные люди, идут куда захотят.
Таинственные, загадочные, но, по сути, – не вредные.
Будулаи, одним словом.
Ага.
То, что за все, в том числе и за свободу, в этой жизни надо чем-то платить, в советских школах почему-то не докладывали.
Тем не менее, банально бить забредших с парой фуфырей городских рыбачков вольные дети степей почему-то не стали: напротив, усадили к общему костру, присоединили их плодово-выгодное к общим запасам, стали пить вкруговую.
Праздник у них какой-то был: то ли – свадьба, то ли – похороны.
Вовка так и не понял, но ему, в принципе, и то и другое понравилось, чисто на уровне объяснения.
А уж когда запели…
…Когда запели, он сразу вспомнил о припрятанных за пазухой «волшебных папиросках», подмигнул понравившемуся ему молодому бродяге с вполне городским именем Эдик, они вместе отошли за линию вольно раскинувшихся шатров и с удовольствием пыхнули – через два дыма, все – как и положено.
Доверие между едва знакомыми фигурантами в подобного рода случаях, как известно, – резко и безудержно возрастает.
Аксиома, бля.
Молодой все расспрашивал Вещевайлова про Москву: его туда звали, у него, как он сказал, был «голос», но смущали перспективы невеселой и регламентированной столичной жизни в единственном на всю страну цыганском театре «Ромэн».
Насчет театра Вовка, будучи человеком в цыганско-театральной жизни несведущим, скромно промолчал, но вот на тему «скуки столичной жизни» высказался так искренне и предельно красочно, что юный цыганский талант тут же повеселел. И немедленно смотался за бутылкой неплохого, надо сказать, крымского вина, которую они под очередной косячок и приговорили.
После чего Вовке, как он сам говорил, «немедленно выключили свет».
Ага.
Еще как «выключили».
Можно сказать, – от всей души.
Сразу и не «включишь»…
…Пришел в себя часов через несколько. На бревнышке у догорающего костра и в полном, так сказать, одиночестве.
Если не считать, разумеется, древнего и седого как лунь цыганского старикана с длинными спутанными волосами, тихим безумием во влажных старческих глазах и чем-то неистребимо птичьим в каждом жесте.
У Вовкиных ног ждала своего часа заботливо кем-то открытая бутылка: с вином, но без этикетки.
Вовка понюхал, и его тренированный нос мгновенно распознал крымскую марочную «Массандру», предмет вожделения многих и многих столичных эстетов и, не к ночи будь помянуты, интеллектуалов.
Откуда такая нежданная радость, да еще в нищем по определению цыганском таборе?!
…Спиздили где-то, вот теперь и жрут в промышленных количествах, догадался Вещевайлов.
А знали бы, что именно жрут, – давно бы продали.
А деньги – пропили.
Есть такой простой и немудреный российско-цыганский бизнес…
…И тут же решил сам себя вознаградить за ум и догадливость.
Охая, добрел до остатков стола, помыл водой из чайника два граненых стакана.
Налил себе и деду по половинке.
Дед – не возражал.
Тяпнули.
Вовка отследил бег портвейна по пищеводу, выдохнул, закурил и тут же разлил по второй, после которой старикан неожиданно вскочил на ноги и начал как-то изломанно передвигаться вдоль костра: то присаживаясь по-зэчьи на корточки, то – вскакивая и размахивая руками.
Да еще и бормоча что-то нечленораздельное под нос.
Вовка, как он сам честно признался, – малость подохуел.
Но почему-то – совершенно не испугался.
Просто настолько удивился, что тут же разлил и по третьей половинке, после которой началось уже самое форменное безобразие: движения птичьего старикана были по-прежнему резки и бессмысленны, а вот его невнятное бормотание, наоборот, становилось с каждой минутой все более четким и структурированным.
Сумасшедший длинноволосый цыганский дед читал нечаянному ночному столичному гостю хорошие русские стихи.
Причем – на самом что ни на есть русском языке.
И на каком русском!
Да что там язык…
…Даже сквозь плотную мутную вату высушенного алкоголем Вовкиного головного мозга начинало пробиваться неминуемое осознание того медицинского факта, что этот птичий старикан читает стихи какого-то великого, – по настоящему великого! – русского поэта, которого он, Вещевайлов, часами способный декламировать по памяти свои и чужие тексты, – просто тупо не знает.
А такого не могло быть, поскольку не могло быть никогда: стихи были Вовкиным хлебом и постелью, они были вином, которое он пил, воздухом, которым он дышал.
И поэтому он был способен читать их везде: даже в сортире плацкартного вагона пассажирского поезда Махачкала – Москва, само пребывание в котором могло приравниваться к настоящему трудовому или боевому подвигу.
Потому как требовало от ехавшего этим поездом простого советского человека нереального мужества и героизма.
Просто – жизнь как свершение.
Там даже дагестанцы задыхались, что уж про остальных-то говорить?!
Если только про то, что в нашей жизни – всегда есть место настоящему подвигу…
