– Почему с нашими? – удивился в ответ Эдик. – Со своими. Любой человек только со своими богами говорить может. А какая разница, слушай, – вашими, нашими?! Он и своим богам пожалуется, – никому мало не будет. Они ж хоть и его, но – все равно боги…
– Да ну тебя, – махнул рукой Вовка и потянулся за пазуху за своими волшебными папиросами.
А наутро, когда они с приятелем проснулись, цыгане уже собрались и куда-то ушли, так что Вовка так до сих пор и не понимает, было ли это все с ним на самом деле, или так – по обкурке почудилось…
– Хорошая, – усмехаюсь одной стороной лица, – история. Только что выдумал или домашняя, так сказать, заготовка?
На его лице, разумеется, – никакого разочарования.
Только искристое веселье да закатное московское солнце в почти черных на ярком свету зрачках.
– А какая, – смеется, – Дим, разница?! Жизнь – это всего лишь игра слов. Или, по-другому, – всего лишь повод для литературы. Знаешь, кто сказал? Ионеско! И я ему верю, понимаешь!
Я кривлюсь.
Я слишком хорошо помню тот жухлый кустик чахлой горной травы, за которым лежал мертвый Лешка.
А я старательно вжимал щеку в плоский горный камень и видел, как скапливается на его острых, изломанных стрелках, зеленоватых только изнутри и все более жухлых к краям, прозрачная капля воды.
И как медленно начинает свой путь сверху вниз, чтобы достичь дна как раз в тот миг, когда туман уползет, между двух каменных зубцов блеснет встающее солнце, и за нами наконец-то придут шумные и самоуверенные вертушки.
Такие дела.
– Ты неправ, – разливаю по стаканчикам остатки коньяка, – ты даже не представляешь, насколько ты неправ, Вов. Ни одна самая великая история, ни одно, даже самое великое стихотворение не стоят ни одного мига простой живой жизни. Понимаешь, – творцы у этих вещей немного несравнимы, Володь. Я бы даже сказал, – несопоставимы. Такие, понимаешь, дела…
Вовка хмыкает, деловито опрокидывает стаканчик.
Выдыхает.
– Херня это все, – усмехается, – Дим. Это обычный депрессняк, это скоро пройдет. Не может не пройти, по-любому. Потому как в таком состоянии, конечно, можно жить, но – нельзя писать стихов. И какой тогда смысл жить?!
– А я и не пишу их больше, – говорю про себя, не повторяя слова вслух, чтобы потом тупо не спорить с Вещевайловым.
Оно мне надо?!
Спорить, объясняться: что, почему, зачем?
Слушать всю эту шелуху.
Просто не пишу, и все.
Не хочу.
Точка.
Не многоточие, а именно точка.
Потому как если не хочу, то, значит, – точно не буду…
В тексте главы использованы стихи Осипа Мандельштама. Место захоронения Осипа Эмильевича, сгинувшего в конце тридцатых в сталинских лагерях, не известно до сих пор.
Прогулки по осенней Москве. 2008
…Не заметить ее было, разумеется, невозможно.
Еще бы.
Побывать где-то с Дашкой «незаметно», «не привлекая лишнего внимания» и, тем более, «инкогнито» – это вообще иллюзия.
Приблизительно такая же, как прятать сворованного породистого щенка в куче дворовых собратьев: даже весело носящийся в дворовой шайке-лейке и от хвоста до бровей заляпанный веселой весенней пылью – он все равно неминуемо будет притягивать взгляды прохожих своею неминуемой чужеродностью и этому двору, и этим дворнягам.
Это – если маскировать и маскироваться, чего подруга дней моих суровых вообще терпеть никогда не мола.
Просто – тупо по жизни.
Ага.
Хотя раньше, было время, и – пыталась.
Но уж такое-то угольно-черное пятно на буйном рыжем фоне осенних Воробьевых гор, – само по себе не могло не выделяться.
И, разумеется, – выделялось.
…Черное летящее пальто, черные подвернутые джинсы чуть ниже острых коленок. Надетые поверх высоких, черных же сапог на узких, скошенных каблуках и с тяжелыми металлическими набойками.
Черный шелковый шарф, небрежно прихваченный тяжелой серебряной брошью с крупным черным агатом.
На левую сторону изящной русоволосой головки с хищным и породистым московским носом лихо заломлен черный шерстяной берет.
Похоже, у Хиппухи сегодня выдалось декадентское настроение…
…С ней такое иногда бывает, я привык.
Хотя, врать не буду, – так и не смирился.
Хорошо, что в подобного рода минуты она до таких вещей, как, скажем, черный лак для ногтей или избыток яркой краски на лице не опускается: декаданс, понимаешь, декадансом, китч китчем, а хороший вкус у барышень из элитных столичных семей пока что, к счастью, никто не отменял.
Они даже на унитазе сидят с безукоризненно выдержанной линией спины, – попробуй, отмени такое.
Издержки воспитания.
Это уже – на уровне рефлексов: ей, как курице, голову отруби, – от вбитых в нежном розовом детстве тяжкой и бдительно-ежесекундной родительской муштрой манер – все равно не избавиться.
По собственной жене знаю.
По Машке, в смысле.
Та же «центровая» порода.
Не забалуешь.
Мне поэтому, кстати, иногда бывает весьма забавно наблюдать в какой-нибудь «элитной» тусовке «дающих москвичку» милых провинциальных барышень: да, с длинными ногами, да, ухоженных, да, – отменно одетых.
А – все равно очень смешно получается.
Обхохочешься.
И – ведь не объяснишь дурехе, что тупо быть самой собою и легче, и правильнее, и, что самое смешное, – для нее, непутевой, – просто выигрышнее.
Все равно не поймет.
Но это, конечно, – уже совсем другая история…
…Вздыхаю.
Тянусь за сигаретой.
К Дашке «на декадансе» даже мне надо немного готовиться.
Она и вообще – не самый простой человечек, а уж в такие периоды…
…Ага.
Заметила.
Приветственно машу рукой.
Ответные махания, несмотря на утонченное изящество жестов, напоминают средней мощности ветряную мельницу, я такие совсем недавно видел в Голландии.
Вот, кстати, интересно – она эти угловато-подростковые изломанные движения рук специально отрабатывает?
Перед зеркалом?!
Уж больно все, как бы это сказать, – неожиданно гармонично получается.
Типа, – продуманного беспорядка.
Вполне может быть, кстати.
Эту бы энергию – да еще и в мирных целях!
