Русоволосая тем временем стремительным, гибким и плавным движением поднялась на ноги, несколькими красивыми, уверенными взмахами сильных рук с узкими аристократическими ладонями и чуть крупноватыми запястьями отряхнула слегка запылившийся подол модной шерстяной юбки и спросила у старшего неожиданно мягким, низким грудным контральто:
— Можно?
Старший кивнул:
— Конечно, Лейла, конечно, девочка моя…
Она коротко кивнула, взглянула оценивающе на Ларина и повернулась к двум молча курившим до этого эпизода в углу «младшим» кавказцам:
— Альви, Руслан, подготовьте русского.
Глеб хотел пошутить, что это по-военному четкое распоряжение отдано на прекрасном русском языке, но все дальнейшее произошло настолько быстро, что времени на шутки у него просто-напросто не осталось.
Ни мгновения.
Его грубо, выворачивая скованные браслетами руки и сдирая с запястий остатки и без того безумно саднящей кожи, подняли, сильно, но не зло, как покойника, пнули сначала под коленки, а потом по икрам, вышибая ступни вперед.
Он еще успел подумать, что теперь знает, что такое дыба, — и снова потерял сознание.
И еще его, кажется, снова вырвало.
В себя он пришел только тогда, когда ему снова стало дико больно: на этот раз в затекших до безобразия мышцах ног.
Теперь он лежал на спине, прикованные руки — над головой, бесстыдно расставленные в разные стороны ноги за лодыжки прикручены к грубым табуретам, на которые для верности взгромоздили свои немаленькие тела «младшие» горцы.
И еще — он был без штанов.
Совсем.
И без трусов тоже.
Он резко дернулся, пытаясь освободиться, но это вызвало только взрыв ненавистного гортанного смеха.
Ларин смирился.
А потом на него снова вылили ведро воды, и над разбитым в кровь и слизь лицом склонился чеканный профиль горянки.
— Теперь ты меня слушай, русский. Арби больше не слушай. Только меня слушай, больше никого. Я тебя сейчас буду спрашивать. Ты — отвечать. Ответишь неправильно — буду давить тебе яйцо шпилькой. Сначала левое. Хочешь посмотреть, какие я туфли для тебя надела? На, смотри…
Туфли были что надо. Черные, лакированные, модельные, с высоким, тонким, окованным блестящим золотистым металлом каблуком. И нога была что надо: сильная, красивая.
Такая нога должна скользить по натертому прозрачным воском древнему паркету, а не давить острием этого самого каблука яйца пленным в грязном, заплеванном подвале.
Но больше всего Глеба поразило выражение ее лица.
Оно было по-настоящему вдохновенным.
Ему стало жутко.
— Посмотрел? Так вот, я и вправду врач. Поэтому давить буду сначала не сильно. Вот так…
И Ларина разорвала пополам жуткая вспышка боли в паху.
Он даже не понял, орал или просто хрипел.
— А потом сильнее. Вот так.
На этот раз он даже не заорал.
Воздух стал густым и вязким, как смола, и им было просто невозможно дышать.
Ему показалось, что он умер, а потом его снова окатили ледяной водой.
— А если мне не понравится, что ты говоришь, я его просто раздавлю. У тебя, русский, ровно шесть попыток: по три на каждое яйцо, понял? Так что не ври мне. Будешь врать — порежу на кусочки. Это будет очень больно, русский…
Глеб в ответ только судорожно запихивал ставший внезапно разряженным холодный воздух в раскаленные, обожженные собственным страшным криком легкие.
— Итак, русский, где кассета?
И, медленно, со вкусом:
— Раз.
Передышка.
— Два.
Снова передышка, затяжка длинной сигаретой с красивым золотистым фильтром.
— Три.
Глеб успел зажмуриться и приготовиться к страшной, запредельной боли, но она почему-то все не приходила и не приходила. Только что-то липкое и теплое плеснуло в лицо и что-то мягкое тяжелым рыхлым мешком придавило голые ноги.
А затем в гулкой тишине каменного подвала раздался до боли знакомый и внезапно ставший на удивление родным ироничный голос самого ядовитейшего из всех ядовитых на этой печальной, но по-прежнему прекрасной земле референтов. Личного помощника его сиятельства Дмитрия Александровича Князева, Андрея Ильича Корна:
— Да, дружище… Эк тя тут раскорячило…
Ларин робко открыл один глаз.
Левый.
Тот, который был, по ощущениям, ближе к голосу.
Первым, что он увидел, была элегантная мужская ступня в тонком шелковом носке и безумно стильном черном лакированном ботинке.
Ступня переступала через совершенно мертвое тело одного из младших кавказцев, и идеально заутюженная стрелка серых, тончайшего сукна брюк, которые предпочитал носить в это время года господин личный референт, разрезала ядовитый свет настольной лампы ровно на две равные половины.
На колющий глаза свет и благодатную тень.
Ларин открыл второй глаз, подняв взгляд вверх, обнаружил легкую темную кожаную куртку, незнакомой конструкции хищный длинноствольный пистолет с внушительной трубкой массивного глушителя, поднятый воротник, вязаную шапочку, внимательные, слегка ироничные серые глаза за стеклами стильных очков в тонкой металлической оправе — и с облегчением потерял сознание.
Глава 25
Привел его в себя Корн так же легко, как Лейла, тело которой мертвым грузом придавило ему ноги.
И тем же способом.
Полведра ледяной воды — и все дела.
Пока Ларин, радостно отфыркиваясь, приходил в себя, Корн щелкнул выкидной финкой и двумя резкими, точными движениями перерезал кожаные ремешки, которыми его лодыжки были прикручены к двум табуреткам, похлопал по карманам мертвых горцев, чертыхнулся, взял сиротливо лежащую на столешнице связку ключей и занялся ларинскими браслетами.
Потом, пока тот мучительно разминал затекшие кисти, критически осмотрел его с ног до головы и решительно предупредил:
— Так. Целоваться в знак благодарности — запрещаю. Категорически. Лучше иди, умойся, там направо сортир есть. А я пока тут этих орлов слегка пошмонаю…
Ларин поморщился:
— Хорош трепаться… лучше закурить дай, — и устало привалился спиной к выложенной булыжником стене подвала.
Корн посмотрел на него неодобрительно, но сигарету все-таки дал. Чиркнул, высекая огонек из дорогой золотой зажигалки. Потом немного подумал и достал из внутреннего кармана узкую и плоскую фляжку, отвинтил колпачок:
— На, хлебни… Херово пришлось?
Ларин аккуратно взял во все еще отекшую ладонь фляжку, хлебнул, запрокинув голову, обжигающий теплый виски, хмыкнул мечтательно:
