Поступок, ничего не скажешь.
Даже я сам лучше бы не придумал.
А потом, опять-таки на глазах всего клана, взвод его громил до смерти затрахал во все имеющиеся у нее в наличии щели Масудову красавицу жену – черноглазую и изящную, как дорогая китайская фарфоровая статуэтка, гордячку Лейлу.
И тоже, кстати, по делу.
Красотка до того, как ее изловили, развлекалась тем, что вырезала скальпелем матки у русских девочек.
И гениталии у русских мальчиков.
Тех, кто выживал, отпускали, выжигая предварительно на спине скотское рабское клеймо.
Лейла – как ее называли соплеменники, «звезда и рассвет горских народов» – хвасталась, что рано или поздно изведет русских тем, что они не смогут больше плодиться и осквернять взор Аллаха своим недостойным видом.
К счастью, не успела.
Говорят, она молила Андрея Ильича не убивать ее, забрать в плен, в наложницы, куда угодно.
За нее предлагали гигантский выкуп.
Но Корн был неумолим.
А когда бешеная тварь издохла, просто лениво помочился на ее измочаленный труп.
Никто из его бригады никогда не носил черные спецназовские маски. Они хотели, чтобы горцы знали свою смерть в лицо.
И горцы, разумеется, знали.
И, надо думать, помнили…
Это был вызов.
– Пойдем через Новороссийск или Джубгу, – прикуривает следующую сигарету. – От немирных горцев далековато. А среди адыгов много вполне нормальных людей. Пройти сможешь только ты. Больше никто. Именно поэтому я тебя туда и зову. И именно поэтому, собственно говоря, у тебя нет выбора.
И тут взорвался до сих пор молчавший Федорыч:
– Послушай, ты, подполковник! Ты на моей земле. Ты гость! Ежели ж ты мекаешь, что я твоих поганых Крыльев убоюсь, – накося выкуси. Надо будет, и в городе достанем! Разорвем на хрен! Это ты когда-то был солдат, сейчас – хрень собачья! Понял?! Обычный такой фашистик – для меня, по крайней мере. А Гор – ветеран, Гор – из лучших, из самых лучших! Он честь знает. Тебя за него мои ребята на кусочки разорвут, своим собственным говном обожрешься, гондон штопаный!!! Ты меня хорошо понял, подполковник?!
Если Федорыч говорит, его трудно не понять.
Правда, он чаще молчит.
А о чем говорить, если у него под ружьем около пяти тысяч ветеранов?
И еще – «братья» в городе.
Мой отряд в том числе.
Да с такой силой он и Москву возьмет, не подавится. Просто оно ему и на хрен не надо.
И здесь хорошо.
Банька, грибочки…
Вожак улыбнулся и медленно раздавил недокуренную и до половины сигарету.
Все-таки нервы у него…
Я бы, например, испугался.
– Я понял, Анатолий Федорович. Понял. Ссориться с вами я не хочу, но и вам со мной не советую. Об этом мы поговорим позднее. Время, поверьте, будет. А Егору ехать придется. Все равно придется. И дело тут не вас. И даже не во мне. В нем самом. Дело в том, что – я просто не хотел это говорить, – в Сочи его ждет отец.
Это было – ниже пояса.
Отец…
Я почему-то сразу понял, что Андрей Ильич не блефует.
Мой отец значил для него почти столько же, сколько и для меня.
А может, и больше.
Я его, так уж сложилось, почти не знал.
И не знал, за что его люблю.
Впрочем, многие, знавшие папашу даже совсем шапочно, признавались мне в чем-то подобном.
Вроде бы не за что.
Он ведь не просто так от нас ушел.
К другой женщине, с которой, как говорила мама, был просто демонстративно счастлив.
Ушел – и как отрезало.
Присылал деньги.
И все.
Ни я, ни мой старший брат, который потом остался навсегда в Крыму, его, судя по всему, совершенно не интересовали.
Мы росли в относительном материальном достатке.
Но – без отца.
Которого все это хозяйство, похоже, совершенно не волновало.
Потом он появился снова.
Нет, он не вернулся в семью. Как он сам любил говорить – мужчина уходит один раз.
Навсегда.
По большому счету, у него была только одна страсть – быть первым. Всегда и во всем. Другое если и вызывало его интерес, то какой-то уж совсем незначительный.
Мы тоже должны были соответствовать его шкале, и только поэтому он занялся нашим образованием.
И теперь я был не прочь поговорить с ним.
Он, конечно, по всем законам и понятиям был конченой сволочью.
Но сволочью правильной и от этого тем более интересной.
Потому что он обо всем судил по гамбургскому счету. Его максимализм пугал, но его оценкам можно было доверять.
А мне неплохо было бы понять, правильно ли я живу.
Нет, конечно, вряд ли бы я поверил его словам до конца, но кое-какую пищу для размышлений они могли дать – просто стопудово.
Мне уже очень давно хотелось с ним поговорить на эту тему, но пока он обитал где-то неподалеку, я все не решался.
Откладывал на потом.
А потом он просто исчез.
Даже записки, сука, никому не оставил.
Я уже фактически свыкся с мыслью о его смерти.
Но оказалось – жив курилка.
И, видимо, неплохо устроился.
Раз уж даже Крылья посылают к нему эмиссара в ранге легендарного Вожака и весьма влиятельного депутата.
Н-да…
Все-таки жизнь – весьма и весьма закрученная штуковина. Почище любого триллера, хоть в печатном, хоть в видео, хоть в голографическом вариантах изображения.
Такое, уважаемые, не придумаешь.
Фантазии не хватит.
– Извините, Андрей Ильич, – говорю осторожно. – А почему бы вам не добраться до моего, не к ночи будь помянут, родителя, каким-либо иным путем? По воздуху, например.
Корн только вздыхает.
И снова закуривает.
Дымит он, кстати, – будь здоров.
Даже, наверное, больше меня.
– В адлерском аэропорту, – морщится, разгоняя надоедливый дым худой аристократической ладонью, – разрушена взлетно-посадочная полоса. Начисто. А вертушки не дотянут. Не дотянут, и все. Я, кстати, отправлял туда пару последних машин с вертикальным взлетом, но их, кажется, сбили.
Сказать, что я фигею, – это, наверное, вообще ничего не сказать.
В чем в чем, но в боевой технике я кое-что пока еще понимаю…
