В то время, когда он говорил, двое слуг пришли, чтоб отнести бесчувственную графиню наверх, и когда они медленно проносили ее на ее гробовидном ложе мимо меня, один из них набросил покрывало на ее лицо, чтоб спрятать его. Но прежде, чем он это сделал, я успел увидеть страшную перемену, его исказившую. Неизгладимый ужас запечатлелся на помертвелых чертах, такой ужас, который может лишь существовать в идее живописца о погибшей в муках душе. Ее глаза закатились и глядели, как стеклянные шары, и в них застыло выражение дикого отчаяния и страха. Это было страшное лицо! Такое страшное своей неподвижностью, что я невольно вспоминал о безобразном видении прошлой ночи и о бледных лицах трех призраков, напугавших меня во сне. Взгляд леди Эльтон теперь был похож на их взгляд! С отвращением я отвел глаза и был очень доволен, увидев, что Риманец прощается с хозяином, выражая ему свое сожаление и сочувствие в его домашнем несчастии. Сам я подошел к леди Сибилле, и взяв ее холодную, дрожащую руку, поднес ее почтительно к губам.
– Мне глубоко жаль, – прошептал я, – я бы хотел чем-нибудь помочь вам, утешить вас!
Она посмотрела на меня сухими спокойными глазами.
– Благодарю вас. Доктора предупреждали, что у моей матери будет другой удар, который лишит ее языка. Это очень грустно: она, вероятно, так проживет несколько лет.
Я снова выразил свое сочувствие.
– Могу я завтра прийти узнать, как вы себя чувствуете? – спросил я.
– Это будет очень любезно с вашей стороны, – равнодушно ответила она.
– Могу я видеть вас, когда приду? – сказал я тихо.
– Если хотите – конечно!
Наши глаза встретились, и я инстинктивно понял, что она читает мои мысли. Я пожал ее руку, она не сопротивлялась; затем с глубоким поклоном я оставил ее, чтоб простится с лордом Эльтоном и мисс Чесней, которая казалась взволнованной и испуганной.
Мисс Фитцрой покинула комнату вместе с сестрой и не возвратилась, чтоб пожелать нам покойной ночи.
Риманец на минуту задержался с графом, и когда он догнал меня в передней, он как-то особенно улыбался сам себе.
– Неприятный конец для Елены, графини Эльтон, – сказал он, когда мы уже ехали в карете, – паралич, самое худшее из всех физических наказаний, могущих пасть на «бедовую» даму.
– Она была «бедовой»?
– Да, может быть, «бедовая» слишком слабый термин, но я не могу подыскать другого, – ответил он. – Когда она была молода – ей теперь под пятьдесят, – она делала все, что может делать дурного женщина. У нее была серия любовников, и я думаю, что один из них платил долги ее мужа, граф согласился охотно, – в крайнем случае.
– Что за постыдное поведение! – воскликнул я.
– Вы того мнения? В наши дни «верхние десять» прощают подобные поступки среди своего круга. Это правильно. Если дама заводит любовников, а ее муж сияет благосклонностью, что же можно сказать? Однако, как ваша совесть мягка, Джеффри!
Я сидел молча, размышляя.
Мой товарищ закурил папиросу и предложил мне; я машинально взял одну и не зажигал ее.
– Я сделал ошибку сегодня вечером, – продолжал он, – я не должен был петь эту «Последнюю песню любви». Дело в том, что слова были написаны одним из прежних поклонников ее сиятельства, человеком, который был чем-то вроде поэта, и она воображала, что была единственной личностью, видевшей эти строки, она хотела знать, был ли он знаком с их автором, и я сказал, что знал его весьма интимно. Я только что стал объяснять ей, как это было и почему я его знал так хорошо, когда припадок конвульсий прервал наш разговор.
– Она выглядела ужасно! – сказал я.
– Парализованная Елена современной Трои? Да, конечно, ее лицо напоследок не было привлекательно. Красота, связанная с распутством, часто кончается судорогами, столбняком и телесной немощью, это месть природы за поруганное тело, и, знаете ли, месть вечности за нечестивую душу совершенно одинакова.
– Как вы знаете это? – сказал я, невольно улыбаясь, когда я посмотрел на его красивое лицо, говорящее о прекрасном здоровье и уме. – Ваши нелепые мысли о душе – единственное безрассудство, какое я открыл в вас.
– В самом деле? Я очень рад, что во мне есть безрассудство: глупость – единственное качество, делающее мудрость возможной. Признаюсь, у меня странные, очень странные взгляды на душу.
– Я извиняю вас, – сказал я смеясь. – Прости мне, Господи, мое безумное, слепое высокомерие, – я все извиняю ради вашего голоса, и не льщу вам, Лючио, но вы поете как ангел.
– Не делайте невозможных сравнений, – возразил он. – Разве вы когда-нибудь слышали поющего ангела?
– Да! – ответил я, улыбаясь, – я слышал сегодня вечером.
Он смертельно побледнел.
– Очень ясный комплимент, – сказал он, принужденно смеясь, и вдруг резким движением опустил окно кареты, хотя ночь была очень холодная. – Я задыхаюсь здесь, пусть войдет немного воздуха. Посмотрите, как звезды блестят! Точно большая бриллиантовая корона! Божественные Регалии! Вон там, далеко, звезда, которую вы едва заметите; по временам она бывает красная, как зола, то опять становится синей, как магний. Я всегда ее нахожу. Это – Альголь, считающаяся суеверными людьми звездою зла. Я люблю ее, невзирая на ее дурную репутацию; но, без сомнения, она враждебна. Быть может, она – холодная область ада, где плачущие духи мерзнут среди льдов, образовавшихся из собственных замерзших слез, или, может быть, она – приготовительная школа для небес – кто знает! Вон там тоже сияет Венера, ваша звезда, Джеффри! Потому что вы влюблены, мой друг! Ну же, признавайтесь! Разве нет?
– Я не уверен, – отвечал я медленно. – Слово «влюблен» едва ли определяет мое теперешнее чувство…
– Вы потеряли это, – вдруг сказал он, поднимая с полу кареты завядший пучок фиалок и протягивая его мне. Он улыбнулся на вырвавшееся у меня восклицание от досады. Это были цветы Сибиллы, которые я по неосторожности выронил, и я видел, что он узнал их. Я взял их молча у него.
– Мой милый, не старайтесь прятать свои намерения от вашего лучшего друга, – сказал он серьезно и ласково, – вы хотите жениться на красивой дочери графа Эльтона. И вы женитесь. Поверьте мне! Я сделаю все, что могу, чтобы помочь вашему желанию.
– Вы поможете, – воскликнул я с нескрываемым восторгом, зная, какое влияние он имеет на отца Сибиллы.
– Да, если я обещал, – ответил он важно. – Уверяю вас, такая свадьба будет мне по сердцу. И я сделаю для вас все, зависящее от меня. В свое время я устраивал много браков.
Мое сердце билось от торжества, и, расставаясь, я с жаром пожал его руку, сказав, что признателен Паркам, пославшим мне такого доброго друга.
– Признательны – кому, вы сказали? – спросил он с загадочным видом.
– Паркам!
– Серьезно? Я думаю, что они весьма непривлекательные сестры. Не они ли были у вас в гостях прошлую ночь?
