– Не дай Бог! – воскликнул я.
– Ах, Бог никогда не мешает исполнению своих законов. Поступая иначе, Он бы уничтожил Себя.
– Если Он только существует, – сказал я небрежно.
– Верно! Если…
И с этими словами мы разошлись по нашим отдельным апартаментам в Гранд-отеле.
XV
После того вечера я сделался постоянным и желанным гостем в доме лорда Эльтона и скоро вошел в дружескую задушевность со всеми членами семьи, включая даже набожную мисс Шарлотту Фитцрой. Мне не трудно было заметить, что мои намерения угадывались, хотя со стороны леди Сибиллы поощрения были настолько слабые, что я невольно сомневался, осуществятся ли в конце концов мои надежды, но зато граф не скрывал своего восторга от мысли заполучить меня своим зятем. Такое богатство, как мое, не встречалось каждый день, и если б я даже был плутом на скачках или жокеем в отставке вместо «автора», то и тогда бы с пятью миллионами в кармане, я бы явился желанным искателем руки леди Сибиллы.
Теперь Риманец редко сопровождал меня к Эльтонам, извиняясь неотложными делами и общественными приглашениями. Я не очень досадовал на это. Как я ни восхищался им и ни уважал его, но его необыкновенная физическая красота и обаятельность его манер были опасным контрастом моей обыкновенной внешности, и мне казалось невозможным, чтоб женщина, будучи часто в его обществе, могла оказать мне предпочтение. Однако я не боялся, чтоб он сделался моим соперником умышленно, ибо его антипатия к женщинам была слишком искренней и укоренившейся. В этом отношении его чувства были так сильны и страстны, что я часто удивлялся, почему светские сирены, так жаждущие привлечь его внимание, остаются слепы и не чувствуют его холодного цинизма, проглядывающего сквозь кажущуюся учтивость, колкую насмешку, сквозившую в комплиментах, и ненависть, сверкавшую в глазах, выражающих восхищение и благоговение. Впрочем, это было не мое дело – указывать тем, кто не мог или не хотел видеть бесконечные особенности в изменчивой натуре моего друга. Лично я не обращал на них слишком большого внимания, потому что я свыкся с его быстрыми переменами, которыми он точно играл на струнах человеческих чувств, и, погруженный в свои жизненные схемы, я не очень беспокоился изучать человека, сделавшегося в два месяца моим fidus Achates «Верный Ахат (лат.) – один из спутников Энея.». В то время я был озабочен стараниями поднять в глазах графа свою цену как человека и как миллионера; я заплатил некоторые из его наиболее неотложных долгов, дал ему беспроцентно большую сумму взаймы и поднес для его погреба такие редкостные старые вина, каких уже много лет он не был в состоянии покупать для себя. Таким образом расположение дошло до такой степени, что он брал меня под руку, когда мы вместе бродили по Пиккадилли, и публично называл меня «мой дорогой мальчик». Никогда я не забуду изумления жалкого маленького редактора шестипенсового журнала, встретившего меня однажды утром в Парке, в сопровождении графа! Что он знал лорда Эльтона по виду, было ясно, и что он также узнал меня, – доказывал его изумленный взгляд. Он надменно отказался прочесть мою рукопись под предлогом, что у меня «нет имени», а теперь! Он бы отдал свое месячное жалованье, если б я только снизошел узнать его! Но я на это не снизошел, прошел мимо него, слушая и смеясь чрезвычайно старому анекдоту, который мне пересказывал мой будущий тесть. Случай был незначительный, даже ничтожный, но, тем не менее, он привел меня в хорошее настроение, потому что одним из главных удовольствий, данных мне богатством, была сила отплаты с мстительными процентами за все презрение и оскорбления, которыми встречалась каждая моя попытка на заработок средств к существованию во дни моей бедности.
Во все посещения Эльтонов я больше никогда не видел парализованной графини. После ее последнего ужасного страдания она не двигалась, она только жила и дышала – больше ничего. Лорд Эльтон говорил мне, что теперь наступает худший период ее болезни, даже дурно влиявший на тех, кто ухаживал за ней, вследствие особенно безобразной перемены ее лица.
– Дело в том, – сказал он не без содрогания, – что она ужасно выглядит, положительно ужасно! Совсем не человеческое лицо, знаете. Она была красивой женщиной, а теперь она буквально страшна. В особенности глаза, испуганные, дикие, точно она видела самого дьявола. Поистине ужасное выражение, уверяю вас! И никогда не изменяется. Доктора ничего не могут поделать. И, конечно, это очень тяжело для Сибиллы и всех.
Я сочувственно соглашался, и понимая, что дом, имеющий в себе живого мертвеца, должен быть грустным и угнетенным для молодого существа, я не терял случаев доставлять леди Сибилле небольшие развлечения и удовольствия, какие были только в моей силе и возможности: дорогие цветы, ложи в оперу и на первые представления и всякого рода внимание, какое мужчина может оказывать женщине без того, чтобы быть навязчивым или докучливым. Все подвигалось благоприятно к достижению моих целей. У меня не было ни затруднений, ни забот, и я эгоистически погрузился в наслаждение личной жизнью, ободряемый и одобряемый целой толпой льстецов и заинтересованных знакомых. Виллосмирский замок был моим; все газеты страны обсуждали мою покупку или в подобострастных или в немилостивых отзывах. Мои поверенные горячо поздравили меня с обладанием таким удивительным поместьем, которое они, согласно с тем, что они считали своим долгом, лично осмотрели и одобрили. Теперь дом находился в руках декораторов и мебельщиков, рекомендованных Риманцем, и ожидалось, что все придет в полный порядок к моему прибытию в самом начале лета, когда я предполагал там устроить грандиозный праздник. Тем временем наступило великое событие моей жизни, т. е. издание моей книги. Расхваленная рекламами, она, наконец, была брошена в неизвестное и изменчивое течение общественной милости, и специальные экземпляры были разосланы во все лондонские журналы и обозрения. На следующий день после этого Лючио, как я теперь его фамильярно звал, зашел в мою комнату с таинственным и недобрым видом.
– Джеффри, – сказал он, – я одолжаю вам пятьсот фунтов стерлингов!
– Зачем? – улыбнулся я.
Он протянул мне чек.
Посмотрев на него, я увидел, что названная сумма стояла там, и была подписана его подписью, но имя лица, кому платились эти деньги, еще не было включено.
– Хорошо. Что же все это значит?
– Это значит, что сегодня я иду к мистеру Мэквину. У меня с ним свидание в двенадцать часов. Вы как Джеффри Темпест, автор книги, которую мистер Мэквин будет критиковать и рекламировать, не можете поставить своего имени на таком чеке: это будет неудобно; но мне – другое дело. Я представлюсь, как ваш «литературный агент», который берет десять процентов пользы и хочет оборудовать «хорошее дельце». Я сумею поговорить с Мэквином, который, как истый шотландец, имеет острый глаз на существенную сторону дела. Конечно, это останется в тайне. – И он засмеялся. – В наши коммерческие дни и литература сделалась предметом торговли, как и все прочее, и даже критики работают только за плату. Отчего, в самом деле, им этого и не делать?
– Вы хотите сказать, что Мэквин примет те пятьсот фунтов? – спросил я нерешительно.
