– О, вы могли бы любить меня, – прервала она со странной улыбкой, – но вы не посмели бы сказать мне это.
Я молчал. Вдруг она засмеялась и ласково обвила руками мою шею.
– Итак, Джеффри, – сказала она, – я кончила свою исповедь. Мой ибсенизм, или какой-нибудь другой «изм» интересует меня, и нет нужды нам тревожиться о нем. Я сказала все, что было у меня на душе: я сказала правду, что сердцем я не молода. Но я хуже, чем все другие моего «круга». Я в вашем вкусе, ведь так?
– Моя любовь к вам не может быть так легко выражена, Сибилла! – ответил я несколько скорбно.
– Все равно, мне нравится ее так выражать, – продолжала она. – Я в вашем вкусе, и вы хотите жениться на мне. Итак, я вас теперь прошу пойти к моему отцу и поскорей купить меня, заключить торговый договор. И когда вы купите меня… Не смотрите так трагично! – и она снова засмеялась, – и когда вы заплатите священнику и заплатите подругам невесты браслетами или брошками с монограммами и заплатите гостям свадебным пирогом и шампанским и сведете со всеми счеты, даже с последним человеком, который закроет дверцы свадебной кареты, увезете ли вы меня далеко-далеко от этого места, из этого дома, где лицо моей матери преследует меня, как привидение среди мрака, где я измучена ужасами и днем и ночью, где я слышу такие странные звуки и где мне снятся такие страшные сны?.. – Теперь ее голос вдруг упал, и она спрятала лицо на моей груди. – О да, Джеффри, увезите меня отсюда поскорей! Уедем навсегда из этого ненавистного Лондона и будем жить в Виллосмире. Я найду там старые радости и счастливые прошедшие дни.
Тронутый ее умоляющим тоном, я прижал ее к своему сердцу, чувствуя, что едва ли она была ответственна за сказанные странные слова, в том измученном и возбужденном состоянии, в каком она, очевидно, находилась.
– Все будет, как вы желаете, моя дорогая, и чем раньше вы будете моей, тем лучше. Теперь конец марта. Хотите венчаться в июне?
– Хочу, – ответила она, продолжая прятать свое лицо.
– Теперь же, Сибилла, помните, чтоб о деньгах и торгах не было больше разговора. Скажите мне то, чего вы еще мне не сказали, что вы любите меня: и любили б меня, если б даже я был беден.
Она прямо и решительно посмотрела мне в глаза.
– Я вам не могу этого сказать: я вам сказала, что не верю в любовь; если б вы были бедны, то, наверно, я бы не вышла за вас замуж.
– Вы откровенны, Сибилла!
– Лучше быть откровенной! А разве нет?
И она, вытянув цветок из букета на ее груди, стала прикалывать его к моему сюртуку.
– Что хорошего в притворстве? Ведь вы ненавидите бедность и я тоже. Я не понимаю глагола «любить»: временами, когда я читаю книгу Мэвис Клер, я верю в существование любви, но едва я захлопну книгу, моя вера исчезает. Поэтому не просите того, чего у меня нет. Я охотно выхожу за вас замуж; это все, что вы должны ожидать.
– Все! – воскликнул я с внезапным приливом гнева, смешанного с любовью, и, схватив ее руки, покрыл их безумными поцелуями. – Все! Вы – бесстрастный, ледяной цветок! Нет, это не все: вы должны растаять от моего прикосновения и узнать, что такое любовь; не думайте, что вы можете избегнуть ее влияния. Вы – дорогое, безрассудное, прекрасное дитя! Ваша страсть спит – она должна пробудиться!
– Для вас? – спросила она, близко наклоняясь ко мне; мечтательное выражение было в ее лучистых глазах.
– Для меня!
Она засмеялась.
– «О, вели мне любить, и я полюблю!» – процитировала она едва слышно.
– Вы полюбите, вы должны! – пылко твердил я. – Я буду вашим учителем в искусстве любви!
– Это трудное искусство! Я боюсь, что вся жизнь пройдет, прежде чем я научусь ему, даже с моим учителем.
И волшебная улыбка скользнула в ее глазах, когда я поцеловал ее на прощанье и пожелал покойной ночи.
– Вы скажете новость князю Риманцу?
– Если вы хотите.
– Понятно, хочу, чтоб он знал!
Я спустился с лестницы; она наклонилась над перилами, следя за мной.
– Покойной ночи, Сибилла!
– Непременно скажите князю!
Ее белая фигура исчезла, и я вышел на улицу. В моей голове царил хаос, и мои ощущения делились между гордостью, экстазом и страданием: нареченный жених графской дочери, возлюбленный женщины, которая сама объявила себя неспособной к любви и вере!
XVIII
Оглянувшись назад, спустя всего три года, на этот особенный период моей жизни, я могу ясно представить себе странное выражение лица Лючио, когда я сообщил ему, что Сибилла Эльтон приняла мое предложение. Внезапная улыбка придала его глазам свет, какого я никогда не замечал у него раньше: блестящий и вместе с тем зловещий, как бы подавляющий в себе гнев и презрение.
Пока я говорил, он, к моему негодованию, играл со своим любимцем – «мумией-насекомым», и мне выше всякой меры было противно видеть отвратительную настойчивость, с которой сверкающее создание цеплялось к его руке.
– Все женщины одинаковы, – сказал он с жестким смехом, услыхав мою новость, – немногие имеют достаточно нравственной силы, чтоб устоять против соблазна богатого замужества.
Меня это рассердило.
– Едва ли хорошо с вашей стороны обо всем судить с денежной точки зрения, – сказал я.
Затем после небольшой паузы я прибавил то, что, как я сознавал, было ложью.
– Она, Сибилла, любит меня только ради меня самого.
Его взгляд сверкнул подобно молнии.
– О, в таком случае сердечно поздравляю вас, мой дорогой Джеффри. Завоевать расположение одной из самых гордых девушек Англии и приобрести ее настолько совершенную любовь, чтоб быть уверенным в ее готовности выйти за вас замуж, если б даже у вас не было ни гроша – это действительно победа! И победа, которою вы можете гордиться! Еще и еще раз поздравляю вас!
Подбросив противное существо, которое он называл «духом», чтоб заставить его взлететь и медленно кружиться у потолка, он с жаром пожал мою руку, продолжая улыбаться, и я инстинктивно чувствовал, что он угадывал правду, как и я: т. е., будь я бедным автором, имеющим только то, что мог заработать головой, леди Сибилла Эльтон никогда и не взглянула бы на меня, а тем более не согласилась бы выйти за меня замуж; но я молчал, боясь выдать мое настоящее положение.
– Любить только ради любви делается устарелой добродетелью, – продолжал неумолимо Лючио.
– Я считал, что леди Сибилла по существу современная женщина, сознающая свое положение и необходимость гордо поддерживать это положение перед светом, и что хорошенькие, пасторальные сентиментальности поэтических Филлиса и Аманды не в ее натуре. Кажется, я ошибся. И ошибся в прекрасном поле в первый раз.
