Тут он вытянул руку, и «дух», возвращающийся назад, немедленно уселся на свое обычное место отдыха.
– Мой друг, уверяю вас, что если вы приобрели верную любовь верной женщины, то вы приобрели гораздо большее богатство, чем ваши миллионы: сокровище, которым никто не пренебрегает.
Его голос смягчился, его глаза приняли задумчивое и менее презрительное выражение. Я взглянул на него в недоумении.
– Как же, Лючио, я думал, вы ненавидите женщин?
– Я ненавижу их! – быстро ответил он. – Но не забывайте, почему я ненавижу их! Потому что они имеют в своих руках все на свете данные для добра, а большинство из них предумышленно обращают эти данные на зло. Мужчины находящиеся всецело под влиянием женщин, хотя мало кто сознает это; из-за женщин они поднимаются к небесам или опускаются в ад. Последняя дорога – самая излюбленная и почти всюду одобренная.
Его лоб омрачился, и линия вокруг гордого рта стала жестокой и строгой. Я наблюдал за ним некоторое время и вдруг совсем некстати сказал:
– Спрячьте этого отвратительного «духа»! Я ненавижу, когда вы возитесь с ним!
– Бедная моя египетская принцесса! – воскликнул он, смеясь. – Зачем быть к ней жестоким, Джеффри? Если б вы жили в ее время, вы бы могли быть одним из ее любовников! Без сомнения, она была очаровательной особой; я нахожу ее очаровательной даже теперь! Однако, чтоб сделать вам удовольствие…
И он поместил насекомое в хрустальный ящик и унес его в другой конец комнаты.
Потом, медленно повернувшись ко мне, сказал:
– Кто знает, что перечувствовал и перестрадал «дух», будучи женщиной! Может быть, она была «осчастливлена» богатым замужеством и раскаивалась в нем! Во всяком случае, я убежден, что она гораздо счастливее в своем настоящем состоянии!
– Я не симпатизирую такой страшной фантазии, – сказал я резко, – я только знаю, что она или оно отвратительное существо для меня.
– Да, некоторые «переселенные» души отвратительны, – заявил он хладнокровно. – Как только они лишаются своей почтенной, двуногой телесной оболочки, удивительно, какую перемену совершает с ними неумолимый закон природы!
– Какие глупости вы говорите, Лючио! – сказал я нетерпеливо. – Как вы можете знать об этом?
Внезапная тень легла на его лицо, придавая ему странную бледность и непроницаемость.
– Вы забыли, – начал он предумышленно размеренным тоном, – что ваш друг Джон Кэррингтон в своем рекомендательном письме к вам говорил, что во всех отраслях науки я «безусловный знаток»? В этих «отраслях науки» вы еще не знаете моего искусства и спрашиваете: «как я могу знать»? Я отвечу, что я знаю многое, в чем вы несведущи. Не полагайтесь слишком на свой ум, мой друг, – чтобы я не доказал вам его ничтожность, чтобы я не пояснил вам, вне всякого утешительного сомнения, что та перемена, которую вы называете смертью, есть только зародыш новой жизни, какою вы должны жить, – хотите ли вы или нет!
Что-то в его словах, а тем более в его манере привело меня в замешательство, и я пробормотал:
– Простите меня! Я, конечно, говорил поспешно, но вы знаете мои теории.
– Слишком основательно! – засмеялся он и опять сделался таким, каким я его всегда знал.
– «Каждый человек имеет свои теории» – модный девиз дня. Каждое маленькое двуногое животное заявляет вам, что имеет «свою идею» о Боге и также «свою идею» о дьяволе. Смешно!.. Но возвратимся к теме любви. Я чувствую, что еще недостаточно вас поздравил, так как, безусловно, фортуна особенно оделяет вас милостями. Из всей массы бесполезных и легкомысленных женщин вы получили в обладание единственный перл красоты, верности и чистоты – женщину, которая выходит замуж за вас, миллионера, не ради личного интереса или преимуществ в свете, а только ради вам самого! Красивейшую поэму могли бы написать о таком изысканно невинном типе девушки! Вы самый счастливый человек. Факт тот, что вам больше нечего желать!
Я не противоречил ему, хотя в душе я чувствовал, что обстоятельства моей помолвки оставляют желать многого; и я, который насмехался над религией, хотел, чтоб моя будущая жена была религиозна; я, который презирал сентиментальность, жаждал какого-нибудь проявления ее в женщине, чья красота будила мои страсти.
Тем не менее, я решительно заглушил все предостережения совести и, не заглядывая в будущее, принимал то, что каждый день моей праздной и беспечной жизни приносил мне.
В газетах скоро появилась новость, что «в непродолжительном времени состоится бракосочетание между Сибиллой, единственной дочерью графа Эльтона, и Джеффри Темпестом, известным миллионером». Не «известным автором», заметьте, – хотя меня еще продолжали громко «рекламировать». Моджесон, мой издатель, не мог прибавить утешения к моим слабым шансам на прочную славу. Десятое издание моей книги было объявлено, но, в сущности, мы располагали не более, как двумя тысячами экземпляров, поступившими быстро в продажу. А книга, которую я так немилосердно и злостно разругал, «Несогласие» Мэвис Клер, выдерживала тридцатую тысячу! Я сообщил это, не без некоторой досады, Моджесону, очень огорченному моей жалобой.
– Боже, м-р Темпест, вы не единственный писатель, который рекламируется прессой и который, несмотря на это, остается незамеченным публикой! – воскликнул он. – Никто не может дать отчета о капризах публики, она – вне самого тонкого контроля и расчета издателя. Мэвис Клер – больное место многих авторов, кроме вас. Я всем сердцем служу вам в этом деле, но меня не в чем винить. Все критики на вашей стороне, их похвала почти единодушна. «Несогласие» Мэвис Клер, хотя, по-моему, блистательная и сильная книга, но она была буквально разорвана критиками на клочки, а между тем публика любит и покупает ее, а не покупает вашей. В этом не моя вина. Я опасаюсь, что публика перестала доверять критике, предпочитая составлять свое собственное независимое мнение. Если это так, то, конечно, будет ужасно, потому что тщательнейше организованная клика на свете окажется бессильной. Для вас было сделано все, что только можно было сделать, м-р Темпест. Уверяю вас, я столько же сожалею, сколько вы сами, что результат вышел не такой, какого вы ожидали или желали. Многие авторы так бы не заботились об одобрении публики; такая похвала культурного журнализма, какую вы получили, была бы более чем достаточна для них.
Я горько засмеялся: «Похвала культурного журнализма»! Увы, я знал кое-что о средствах, какими подобная похвала приобретается. Я начинал почти ненавидеть мои миллионы – золото, которое давало мне лишь неискреннюю лесть друзей-флюгеров, и которое не могло мне дать славы, такой славы, какую иногда приобретает умирающий с голода гений и в объятиях смерти достигает успеха, господствуя над миром. Однажды, в припадке отчаяния, я сказал Лючио:
– Вы не сдержали всех ваших обещаний, мой друг: вы сказали, что можете дать мне славу!
Он с любопытством посмотрел на меня.
– Да? Ну, хорошо, разве вы не пользуетесь славой?
