За высокой оградой, разбросанные так-сяк, без всякого порядка, торчали чумы. Видно было, что и чумы тоже делались наспех: не для того, чтобы жить, а чтоб наскоро поспать, не глядя закинуть в рот кусок и бежать к тщательно и любовно сколоченным помостам. А на помостах стояли, сидели, приплясывали шаманы.
– Когда про чэк-наи да мэнквов слухи пошли, площадь торговую перед городом разогнали. А всех сказителей, певцов-олонхосутов, шаманов, которые людей развлекали, сюда переселили. Уехать из-за мэнквов они не могут, вот и застряли тут, – привычно лавируя между беспорядочно разбросанными чумами, Хадамаха вел своих то ли подозреваемых, то ли друзей – он еще и сам не решил. Все трое, с круглыми от изумления глазами, не переставая вертели головами по сторонам, разглядывая то хоровод, раз за разом, до бесконечности, до одурения отрабатывающий одно и то же движение пляски «Гэсэгер», то белого шамана в ярком плаще, что, мерно постукивая подушечками пальцев в бубен, выразительно вещал:
– Милая Бора-Шэлей на вершину холма поднялась, оттягивая тетиву, стала целиться, с утра до вечера, с вечера до утра…
С обеих сторон от него, явно стараясь перекричать конкурента, надрывались сказители-олонхосуты:
– … в течение тридцати дней богатыри, без устали-передышки, равные, будто зубья пилы, друг друга били…
– Жил в старину старик, и имел он большого козла и малого козла и ничего, кроме козлов…
Слышалась обрядовая песнь кай сов, и призывная, к духам, песнь кастынг эрыг, и классический популярный романс:
– Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним и отчаянно ворвемся прямо в снежную тайгу-у!
– Наверное, самый большой на весь Сивир городок развлекающих шаманов, – с невольной гордостью выпалил Хадамаха. – Ягун-ыки, богатей здешний, хочет его сохранить и когда бедствие закончится. Нигде такого нет, а у нас будет!
– Но мы же не… – начала Аякчан и вдруг замолкла. Настороженное выражение сползло с ее лица, черты стали мягче, словно неукротимая девчонка разом ослабела. Дрожащим голосом она пролепетала: – Это что… Это кто… Это тот, про кого я думаю?
В чуме, перед которым они стояли, не было ничего необыкновенного – такой же небрежно сделанный, явно временный, как и остальные. И в шамане возле чума – тоже. Не слишком высокий, невзрачный, он бродил туда-сюда и бормотал что-то, сопровождая слова скупыми жестами. Ни тебе звонкого бубна, ни яркого плаща, ни пляски… Но именно на него смотрела Аякчан, и в глазах ее светился робкий недоверчивый восторг.
– Умгум, – еще больше задирая нос, кивнул Хадамаха. – Он самый! На Новозим богатей Ягун-ыки большой праздник-ысыах устраивал. С рыбой, с олениной, с аракой, с подарками… Других богатеев приглашал, жриц, нас, игроков…
– Ну ясно, весь бомонд на пати, – тоже не отрывая глаз от бормочущего шамана, выдохнул Хакмар.
Жаргона горных мастеров Хадамаха не знал, но суть понял, кивнул:
– Во-во! И он тоже был… – Он кивнул в сторону чума. – Там и познакомились! Хороший мужик.
– Хороший мужик! Хороший мужик! – как в шаманском трансе бормотала Аякчан. – Даже богатейка Тайрыма… Даже в столице… И то к нему на представление попасть не могла! А я! Здесь! Увижу! Самого!
– Я о нем слышал, – тоже с оттенком почтительности в голосе сказал Хакмар. – Хотя я, конечно, в искусстве предпочитаю наш андеграунд…
– У вас в горах все андеграунд – вы в пещерах живете! – отрезала Аякчан. – А этот человек… он… Неповторимый! – восторженно выдохнула она.
Шаман вдруг перестал бормотать и медленно обернулся к застывшей возле его чума четверке.
– Вот так сидишь у себя в чуме, думаешь обо всей этой глупости, зависти, непонимании, о том, как мало сделано и, кто знает, удастся ли сделать больше, – и чувствуешь себя ужасно! – послышался мягкий, завораживающий голос. – И вдруг в глухой тайге, на самой окраине Среднего мира, совершенно незнакомый человек, милая девушка называет тебя – неповторимым! И настроение твое – улучшилось!
– Ай-ой, а вы кто… – недоуменно вертя головой от Хакмара к Аякчан, начал черный шаман.
Хакмар коротко пнул его твердым носком сапога по голени.
– А-у-а! – Донгар запрыгал на одной ноге. – Хакмар, у тебя что, опять судороги? – стонущим голосом спросил он.
– Да! – прорычал Хакмар. – Рецидив называется, возвращение болезни, понял, стойбищный! А причина та же самая – ты рот открыл!
Хадамаха облегченно перевел дух – страшно представить, что бы было, если бы этот Великий Черный, который, по сути, попросту темный, взял да и спросил «Вы кто такой?» у человека, который от Новосивирска до Магга-Данна именовался просто и скромно – Неповторимый.
Всей фигурой старательно выражая восхищение в сочетании с почтительностью и искренней радостью от встречи, Хадамаха двинулся навстречу самому Ковец-Гри-шаману – неповторимому, но… не единственному.
Причем неединственным он сделал себя сам.
Шаманы в стойбищах всегда не только лечили, учили и приманивали успех в делах. «Камлание в темном чуме» не для дела, а для развлечения и радости скрашивало Долгие ночи – в отрезанных от остального Сивира стойбищах шаман рассказывал древние легенды, предания о верхних и нижних духах, о красавицах аи и ведьмах-албасы, героях-богатырях и чудищах-авахи. Рассказывал, играя разом все роли, говоря на все голоса, звеня бубном, притопывая, наигрывая и напевая.
Но только Ковец-Гри-шаман довел это искусство до совершенства, достойного выступлений в главном Храме и Зимнем дворце. Его камлание-представление «Как я съел собаку» – полная глубоких дум, сомнений и исканий история о долгом путешествии одинокого чукчи на собачьей упряжке – потрясало. В момент, когда Ковец-Гри своим берущим за душу, проникновенным голосом в деталях описывал терзания путника, вынужденного съесть последнюю собаку упряжки, зрители просто утопали в слезах. Ходили даже слухи, что когда, отгремев в столице, Ковец-Гри-шаман отправился со своей «Собакой» во всесивирское турне, несколько отдаленных селений обезлюдело – Долгая ночь выдалась суровой, а, как обычно, съесть собак потрясенные его искусством жители так и не решились.
Казалось бы, чего еще желать? Радуйся благоволению Храма, собирай восторги благодарных зрителей. Но Ковец-Гри вдруг перестает камлать «Собаку» и исчезает, чтобы триумфально вернуться с новым камланием – «Одновременно», ошеломившим зрителя тем, что вместо обычного одного шамана в камлании принимали участие сразу два! Потом последовало не менее шокирующее «Плюс один», где к двум шаманам присоединился третий. Но новая задумка великого мастера шаманского слова была, пожалуй, уж слишком необычной! Столичные шаманы выражали свое возмущение: сперва вешали на Ковец-Гри всех собак – съеденных, несъеденных и слегка надкусанных. Потом начали их спускать. Даже покровительство Королевы не помогло – постановка нового камлания была сорвана. Оскорбленный Ковец-Гри объявил, что отныне он поворачивается спиной к столице, неспособной оценить новаторского камлания, и будет продвигать свою идею в провинции. И уехал в далекий таежный Сюр-гуд.
