Меблировка всюду была сделана сообразно стилю строения, во вкусе Людовика XIV. Здесь гораздо больше, чем в Венеции, все напоминало Нарайяну. Очевидно, он здесь живал подолгу. В гостиной, обтянутой белым штофом, висел в массивной золотой раме портрет покойного во весь рост. В кабинете, на столе, лежала открытая книга. На бюро валялись письма – одни распечатанные, другие нет – лист бумаги с несколькими написанными на нем строчками и небрежно брошенный в пепельницу небольшой столбик золотых. Спальня также носила многочисленные следы пребывания своего последнего владельца. Книги и журналы, грудой наваленные на ночном столике, вперемежку с разными безделушками, разбросанными по дивану и кушетке у окна, свидетельствовали о том, как тщательно наблюдали за тем, чтобы хозяин дома, вернувшись, нашел все в таком же положении, как оставил.
Отдав должную честь изысканному обеду и приказав подать себе халат (на этот раз он запасся необходимым гардеробом в портовом городе, где высадился), он отпустил слугу и уселся в кабинете, где в камине ярко и весело пылал большой огонь.
Увидев полузакрытую тяжелой портьерой дверь, он открыл ее и вышел на балкон, убранный цветами. На улице было холодно; свистел осенний ветер, встряхивая полуобнаженные деревья, а сверху сыпался мелкий и частый дождик. Но Супрамати с самодовольством вспомнил, что ему нечего бояться простуды, и стал осматривать свои новые владения.
Несмотря на наступившую ночь, еще можно было рассмотреть большой прекрасный сад, белевшие сквозь ветки дерев статуи и бассейн, где должен был бить фонтан. Внизу расстилалась терраса, гораздо больших размеров, чем балкон. Терраса эта была обнесена балюстрадой, и широкая лестница из белого мрамора вела в сад. Очевидно, на эту террасу выходили апартаменты, которых он еще не видел.
– Положительно, я – пастух, превращенный в царского сына, – пробормотал Супрамати, возвращаясь в спальню и ложась на диван с целью выкурить сигару.
Следя рассеянным взглядом за тонкими кольцами дыма, он задумался над тем, что будет делать в этом чужом для него городе, где у него не было ни одной знакомой души.
Прежде всего он осмотрит, конечно, музеи и побывает в театре. Это удовольствие он позволял себе и во времена бедности. Теперь же все затруднение состояло в выборе и в отдаче приказания взять ложу и запрячь экипаж. Положительно, этот мягкий диван с вышитыми зелеными бархатными подушками куда лучше соснового гроба и одинокой могилы на кладбище. Как ни красиво описывают поэты смерть, приближение ее вызывает дрожь даже у самых мужественных людей, а о загробной жизни имеются только самые смутные намеки.
Нет, он – счастлив, что живет, и употребит эту долгую жизнь на то, чтобы делать добро своим ближним. Сколько нищеты можно облегчить, сколько слез осушить!
Он вспомнил несколько семейств из своей прежней практики. В одном из них отец, страдающий ревматизмом, нуждался в продолжительном пребывании в теплом климате. В другом – сын был маньяк, но не хватало средств для его лечения, пока болезнь не перешла в совершенное умопомешательство. О! всему этому он радикально поможет.
Но самое живое воспоминание сохранил он об одной молодой девушке, которая скромно жила со своей вечно больной матерью и которая внушила ему симпатию, весьма близкую к любви.
Маргарита Вильсон была хорошенькая стройная девушка с большими, темными и нежными, как у газели, глазами и короткими вьющимися волосами.
Ральф Морган часто мечтал сделать этого чистого и милого ребенка подругой своей жизни. Она любила бы его и ухаживала за ним с таким же полным самоотвержением, с каким ухаживала за своей матерью. С волнением вспоминал он самоотречение молодой девушки, работавшей без отдыха и отказывавшей себе в необходимом, чтобы окружить довольством свою мать. Теперь Маргарита – сирота. Два года тому назад умерла ее мать, и молодая девушка зарабатывала свой хлеб, по целым дням бегая с урока на урок, несмотря ни на какую погоду, хотя была слабого здоровья и расположена к чахотке.
Кроме всего этого, бедная Маргарита должна была сильно беспокоиться. Несмотря на ее скромность и сдержанность, Ральф Морган догадывался, что молодая девушка интересовалась им и, может быть, даже в глубине своего сердечка любила. От Патрика она узнала, несомненно, об его таинственном отъезде и теперь не знала, что и думать об этом.
Тяжелый вздох вырвался из груди Супрамати. Он знал, что между ним и Маргаритой все было кончено. Он был женат на Наре, ослепительная красота которой оставляла в тени скромную девушку с нежным и ясным взглядом. Но он мог помочь ей и сделать ее независимой. Разве не располагал он неистощимым богатством?
Захваченный этой мыслью, он вскочил с дивана и стал быстро ходить по комнате. Да, завтра же он пошлет мисс Вильсон анонимный дар. Он не хотел терять даже дня, чтобы оторвать ее от истощающей силы работы.
Схватив свой бумажник, он высыпал его содержимое и пересчитал привезенные им с собой деньги. По его мнению, этого было мало; утвердиться же в правах наследства, исполнить все формальности и затем обратиться к банкиру – все это казалось слишком долгим для нетерпеливого молодого человека.
– Надо поискать здесь! Нарайяна всегда держал капиталы в шкафах и ящиках, – проворчал он, оглядывая комнату.
У стены он увидел такую же шифоньерку, какая стояла в кабинете в Венеции, с той только разницей, что та была сделана из черного дерева, а эта из розового. Надо было только открыть ее. Если заметка, оставленная Нарайяной, гласила правду, то маленький золотой ключ, висевший у Супрамати на часовой цепочке, должен отпирать все шкафы, находившиеся в личном пользовании его предшественника.
Быстро отцепив ключ, Супрамати попытался ввести его в замочную скважину. Ключ вошел, легко повернулся и шифоньерка открылась.
Очень довольный, он придвинул стол, поставил на него зажженный канделябр и приступил к осмотру.
Он очень скоро нашел то, что искал. Перламутровая шкатулка была набита золотом и банковыми билетами. Тем не менее Супрамати продолжал рыться в шифоньерке, удивляясь громадному количеству женских вещей, хранившихся в ней.
Один из ящиков был набит шелковыми чулками, перчатками, фишю и носовыми платками, тут же лежала пара красных атласных туфель; нашлись даже две черные женские рубашки, отделанные дорогими кружевами.
В другом ящике оказались искусственные цветы, целая коллекция вееров и шкатулка с драгоценностями.
– Надо признаться, что мой предшественник был порядочный повеса, – пробормотал Супрамати, качая головой. – Ничего нет удивительного, что Нара такого дурного мнения о браке.
Опорожнив самую большую из шкатулок, он положил туда большую сумму денег и прибавил к этому два убора: один – бриллиантовый, другой – из рубинов, из которых каждый представлял целое состояние, и два веера, которые показались ему лучше всех. Затем, заполнив оставшееся свободное место более мелкими драгоценностями, он закрыл шкатулку.
«Завтра утром я прибавлю еще записку, которая уведомит Маргариту, что подарок посылает бывший должник ее отца», – подумал очень довольный Супрамати.
