Вечером следующего дня, после вышеприведенного разговора с баронессой, доктор был дома. Он вел прием. Отпустив около половины одиннадцатого последнего больного, он прошел в столовую, где за пасьянсом его ожидала за чаем тетка. Раскладывая карты, Софья Федоровна озабоченно наблюдала за племянником, который, видимо, был поглощен своими думами и молча пил чай.
— Чем ты так озабочен? Нет ли у тебя какой неприятности с больными или с… той дрянью? — спросила она, понижая голос.
— Нет, тетя, никакой неприятности у меня нет и совсем другое тревожит меня. Да если бы у меня и была какая-нибудь невзгода, почему ее причиной должна быть непременно ненавистная тебе бедная баронесса?
— Потому что эта негодная баба составляет несчастье твоей жизни, и я постоянно боюсь какого-нибудь скандала. Вы ведь в руках людей: неужели ты думаешь, что прислуга Козенов слепа? К тому же ты так неосторожен, и по карманам у тебя валяются письма этой особы. Начать с твоего лакея: из мести за какой-нибудь выговор он может передать барону одно из таких писем. Что тогда будет? Какими глазами будешь ты смотреть на человека, оказавшего тебе полное доверие, и честь которого ты опорочил? Да еще неизвестно, чем может кончиться подобная история. Случалось, что самые мирные люди при таких обстоятельствах становились бешеннее тигра и заставляли платить кровью за позор. — Взволнованная Софья Федоровна смешала карты и отбросила их в сторону.
— Ну, тетя! Не сочиняй ты разных романтических ужасов в наше прозаическое время, — проговорил доктор, пожимая плечами.
— Ах, не смейся, милый Вадим. Ты не знаешь, что с некоторых пор меня мучает предчувствие чего-то дурного, какая-то болезненная тоска и смутный страх, что тебе грозит несчастье…
Голос Софьи Федоровны дрожал, глаза наполнились слезами. Заторский наклонился к ней, поцеловал ее морщинистую щеку и нежно сказал:
— Успокойся же, дорогая. Я скажу тебе, что озабочивает меня, и это, надеюсь, положит конец твоим опасениям. Я понимаю, что пора положить конец слишком нашумевшей уже связи. Поэтому, чтобы покончить с этими сплетнями и пресечь все толки, я решил жениться…
Радостный возглас прервал его.
— Ах! Благослови тебя Бог на такое решение, дитя мое. А, скажи мне, ты уже сделал выбор, любишь кого-нибудь? Не могу думать, что ты хочешь сделать из жены ширму для продолжения низкой игры. Впрочем, ни одна женщина не потерпит этого.
— Боже мой, как ты волнуешься, тетя! В данную минуту я знаю только, что намерен жениться, а так как у меня есть на примете несколько особ, которые, я полагаю, не откажутся от меня, то посмотрю пока, а к осени остановлюсь в выборе.
— Это будет нетрудно. Я уверена, что всякая женщина с радостью примет твое предложение. — Видя, что доктор от души рассмеялся, тетка прибавила, убежденно: — Я говорю серьезно, ты представляешь серьезную партию.
— Будем надеяться, что прекрасный пол окажется столь же хорошего мнения обо мне, как и ты. Повторяю, что к осени я выберу, но мне необходимо несколько месяцев на то, чтобы найти подходящую особу. Еще скажу, что отнюдь не собираюсь брать девчонку. Я уже не юноша, мне тридцать шесть лет, и я хочу иметь представительную хозяйку дома, а, главное, мать: я обожаю детей и желаю иметь их, чтобы была цель в жизни. Руководствуясь такой точкой зрения, я выберу девушку лет двадцати семи — двадцати восьми, здоровую, положительную и хорошую хозяйку, а не глупенькую, какую-нибудь семнадцатилетнюю наивную, романтическую жеманницу.
— Ах, все это неважно, друг мой: понятно, ты выберешь по своему вкусу и подходящую тебе девушку. Главное — создать собственный очаг и порвать связь с баронессой. По совести говоря, для меня всегда оставалось загадкой: чем она очаровала тебя, она так ничтожна и не способна возвыситься над уровнем пошлости.
Вадим Викторович ничего не ответил и только провел рукой по лбу как бы отгоняя докучные мысли, потом, выпив чай и ссылаясь на работу, он простился с теткой и ушел к себе.
Дня три спустя Мэри была занята в своей комнате укладкой вещей: вечером баронесса должна была заехать за ней, а на следующее утро они будут в Ревеле. Молодая хозяйка была еще в утреннем наряде и указывала старухе-няне, здоровой, добродушной женщине, как укладывать в большую плетеную корзину платья и белье. Сама она завертывала в кожаный сак золотые вещи и туалетные принадлежности.
Накануне уехали Анна Петровна и гувернантка с младшей девочкой. Петя отправился в Петербургский лагерь, а на другой день Суровцев собирался на неделю к приятелю в Финляндию. Дом принял тоскливый, опустелый вид: ковры, портьеры и безделушки были убраны, люстры и картины затянуты кисеей, мебель покрыта холщовыми чехлами, спущенные шторы погрузили все в сероватый сумрак.
Но это не мешало Мэри быть в наилучшем расположении духа: утром отец подарил ей на мелкие расходы двести рублей, а предстоявшие ей два месяца полной свободы приводили ее в восторг. Она могла делать, что хотела, одеваться по своему желанию, болтать, флиртовать и кокетничать с тем, кто ей понравится, не будучи под надзором матери, у которой всегда находились замечания по поводу ее манер или туалета. Мэри брала с собой горничную, так как баронесса сказала: «При хорошем обиходе лишний человек ничего не значит, а потому, возьмите свою камеристку, милая Мэри. Она будет причесывать вас, и вам удобнее с прислугой, к которой вы привыкли». В настоящую минуту горничную отпустили проститься с родными и в укладке помогала старая няня, ходившая за барыней со дня ее рождения.
Запиравшая сак Мэри вдруг поймала недовольный взгляд старой няни и обратила внимание на ее молчаливость, так странно отличавшуюся от ее обычной болтливости.
— Няня, что с тобой сегодня? Ты точно сердишься и не разговариваешь со мной. Не больна ли ты?
— Нет, но мне не нравится, что ты одна едешь к этой баронессе. Это что за новые выдумки! Девушка не должна уезжать от матери, да и ты всегда ездила с Анной Петровной, а теперь, на поди, вдруг отпускают тебя одну, без надзора! Где это видано! — сердито проворчала старушка.
— Но я ведь буду не одна, няня, а под надзором самой баронессы.
— Хорош надзор, что и говорить! «Барыня!» Разве ее дом такой, как должен быть? Муж в отлучке, а у нее с утра до вечера болтается какой-то дохтур, а что он за человек, не разберешь, одно слово! Молва о нем дурная, вот что! Тьфу! — и няня со злостью плюнула в сторону. — И не нашли, знать, другого места, куда тебя отправить? Ведь ты — ребенок, этакая молоденькая, неопытная. Бог весть, что может случиться!
Мэри громко расхохоталась.
— Ну, няня, я уже взрослая, мне восемнадцать лет, и, слава Богу, я умею держать себя. Да и что мне за дело до этого доктора! Я не больна, и он мне ни на что не нужен. Зато у баронессы я повеселюсь: она такая веселая и дети у нее прелестные.
— Бесстыжая она морда, вот что! Хоть детей-то постыдилась бы, — проворчала Аксинья, с шумом захлопывая корзину, но увидав, что Мэри продолжает смеяться, она сердито прибавила: — Не смейся, голубушка. Ох, чует мое сердце, ничего-то хорошенького не выйдет из этой поездки, да и дурной сон видела я этой ночью, тоже не к добру, знать.
