Хорошо, мы приедем, — после минутного
колебания ответила молодая девушка.
Благодарю вас! — сказал Иван Федорович с
прояснившимся лицом. — Я пришлю за вами экипаж в пять часов. Мы по-семейному
пообедаем, а потом я покажу вам свои владения. Остальные соберутся к семи
часам.
Никогда еще у Виолеты не было так тяжело на
сердце, как в то время, когда резвые лошади быстро мчали ее на Крестовский
остров.
Молодая девушка боялась, сама не зная чего, а
между тем, к этому смутному страху примешивалось нетерпеливое желание увидеть,
наконец, как живет любимый человек.
Дача, где Ксения Алексадровна провела тяжелые
годы своего первого замужества, наружно мало изменилась. Она была только заново
выкрашена, а старый дощатый забор заменен изящной бронзовой решеткой.
Внутри же, наоборот, все было заново отделано
и убрано мебелью в стиле Людовика XVI. Дача, действительно, представляла
прелестное, уютное гнездышко.
Иван Федорович встретил дам на крыльце и
тотчас же стал показывать им дом и сад, забавляясь наивным восхищением Виолеты,
которой решительно все нравилось. Бывший же будуар Ксении, обтянутый шелковой
материей, усеянной незабудками и розами с его чудной мебелью, прекрасными
зеркалами и жардиньерками с редкими цветами, положительно привел ее в восторг.
От вас зависит стать в этом доме госпожой и
повелительницей, — прошептал Иван Федорович, устремляя страстный взгляд в
смущенные глаза молодой девушки.
Та сильно покраснела, но ничего не ответила.
Обед прошел очень весело. Иван Федорович
превосходил самого себя в любезности и усиленно угощал Аглаю прекрасным вином,
забавляясь все возраставшим оживлением старой актрисы и беспокойством, какое
возбуждали в Виолете ее речи, становившиеся все смелее. Минутами молодой
девушкой снова овладевало смутное беспокойство, мучившее ее с утра. Кроме того,
сильная страсть Ивана Федоровича, которой он в этот день даже не скрывал, до
такой степени смущала ее, что она была очень рада, когда наконец, приехали
остальные приглашенные.
Тотчас же завязался оживленный разговор. Гости
пели, декламировали и танцевали под звуки аккордеона. Ужин был сервирован тоже
в саду, так как вечер был чудный и теплый, как в середине лета.
Во время ужина общая веселость стала выходить
из границ. Друзья Ивана Федоровича пили много, и их дамы не отставали от них.
Речи становились смелее, лица все более и более разгорались, а между тем,
шампанское продолжало литься рекой, и гости беспрерывно следовали один за
другим. Виолета, поддаваясь общим убеждениям, пила всего понемногу. После
третье го бокала, который ее заставили выпить в ответ на тост за ее здоровье, у
нее закружилась голова, щеки разгорелись и глаза лихорадочно заблестели.
В первый раз в жизни она смело отвечала на
свободные фразы, обращенные к ней, позволила Ивану Федоровичу поцеловать себя,
когда ой предложил ей выпить на «ты», и смеялась, как безумная над госпожой
Леклерк, которая совершенно опьянела и была действительно смешна.
При всеобщем оживлении, никто не заметил,
что небо заволоклось черными тучами и что
легкий, освежающий ветерок сменился зловещей тишиной.
Вдруг яркая молния прорезала темное небо,
прогремел гром, и по саду пронесся страшный порыв ветра.
Старые деревья со свистом согнулись, а
скатерть вместе с посудой снесло на землю.
Женщины вскрикнули от страха и, пошатываясь,
бросились к дому, за ними следовали мужчины, еще менее твердо державшиеся на
ногах, за исключением Ивана Федоровича, который пил сравнительно умеренно и
находился только в возбужденном состоянии.
Пока последний приказывал лакеям внести часть
вещей и увести Аглаю, которая отбивалась и не хотела входить в дом, несмотря на
начинавшийся ливень, гости разместились по диванам гостиной и будуара и через
несколько минут их всхрапывание доказало, что вино окончательно победило их.
Не спала одна Виолета; голова у нее была
тяжела, в ушах шумело, а ноги ее до такой степени подкашивались, что Иван
Федорович должен был поддерживать ее. Кроме того, она боялась грозы, которая
все усиливалась. Как испуганная птичка, забилась она в угол будуара, и даже
крики и ругательства Аглаи, которую тащили в столовую, не могли вывести ее из
оцепенения.
Как только окна и двери были закрыты, Иван
Федорович подошел к молодой девушке и тихо заставил ее встать.
— Пойдем, Виолета! Я дам тебе выпить
сельтерской воды, это освежит тебя, — сказал он, обнимая ее за талию и уводя в
спальню, дверь которой запер за собой на ключ.
Виолета не заметила этого; она послушно
следовала за ним. Когда новый удар грома потряс дом, она боязливо прижалась к
Ивану Федоровичу и пробормотала:
Я боюсь!
Боишься, когда я с тобой? Полно! Успокойся,
маленькая безумица! Пусть там гремит гроза; зато посмотри, как здесь все
спокойно, и полно любви, — прибавил он, усаживая Виолету на низкий и мягкий
диван.
Это была та же самая комната, где некогда
спали новобрачные, где родилась несчастная Ольга и где Ксения Александровна
боролась со смертью и проливала потоки слез после похищения ее ребенка. Но все
эти воспоминания не имели никакой цены в глазах эгоистичного вивера, не
признававшего другого закона, кроме своей фантазии, другой цели, кроме
наслаждения.
Отягченная вином и тяжелым ароматом роз и
резеды, которым была насыщена комната, Виолета прислонилась головой к плечу
Ивана Федоровича. Она в каком-то забытьи слушала его страстные слова и не
противилась уже больше горячим поцелуям, которыми он осыпал ее.
Опьяненная, с трепещущим сердцем, слушала она
искусительные слова, позабыв про бушующую бурю. А между тем, казалось, вся
природа была в возмущении; ветер с ревом и свистом гнул и ломал деревья, а
дождь, смешанный с градом, громко стучал в стекла.
Виолета,дорогая моя, скажи мне, что ты меня
любишь! — вскричал Иван Федорович, прижимая к себе молодую девушку.
Движимая последним проблеском рассудка,
Виолета пыталась оттолкнуть его и пробормотала:
Оставь меня!
Но встретив пылающий взгляд, полный гнева и
упрека, она внезапно ослабела и, обвив руками шею Ивана Федоровича, прошептала
прерывающимся голосом:
— Да, да! Я люблю тебя!.
В эту минуту яркая молния, проскользнув в щель
между портьерами, осветила комнату бледно-зеленым светом, в котором потонул
розовый свет лампы, и страшный громовой удар потряс дом до самого основания,
так что зазвенели окна и даже флаконы на туалете.
Виолета вскрикнула от ужаса, думая, что молния
ударила в самый дом, но Иван Федорович был глух и слеп ко всему. Удовлетворение
от одержанной, наконец, победы, наполняло все его существо. Грубая, животная страсть,
бушевавшая в нем, заглушала все другие чувства.
