Исповедь длилась долго. Когда, наконец, монах
открыл дверь и в присутствии Ричарда Федоровича и сестры причастил больного,
последний был так слаб, что все думали, что настала роковая минута.
Он умер, — прошептал, бледнея, Ричард
Федорович.
Но отец Алексей сказал, покачав головой:
Это не агония, а сон, ниспосланный Господом
раскаявшемуся грешнику. Говорю вам, этот человек еще не приготовился к смерти,
а потому должен жить, чтобы искупить грех и очистить свою душу.
Монах не ошибся. После нескольких часов
глубокого сна силы больного возобновились из какого-то неизвестного источника.
Улучшение в его состоянии было так очевидно, что смущенный доктор заявил, что
если такое состояние продержится, то выздоровление возможно, а через три дня
объявил его вне опасности.
С этого дня Иван Федорович стал быстро
выздоравливать. Но если телу его возвращалось здоровье, то душа оставалась
больна.
Хотя Иван Федорович сидел уже в кресле, тем не
менее, он не хотел никого видеть и строго запретил принимать Доробковичей и
некоторых других друзей, приезжавших навестить его.
Отец Алексей аккуратно навещал больного и один
умел вывести его из молчаливости, которой тот не нарушал даже при Ричарде
Федоровиче, об Ольге он ни разу не спросил.
Однажды, после обеда, монах сидел у Ивана
Федоровича. Последний был в страшно раздражительном состоянии, которое
вылилось, наконец, в горьких упреках тем, кто спас ему жизнь.
Я стрелял в себя, чтобы умереть! Неужели я
сделал бы это, если бы мог выносить эту жизнь, в которой меня удерживают силой?
Отец Алексей покачал головой.
Другими словами, вы намерены повторить попытку
самоубийства? Неужели вы серьезно думаете, что со смертью все кончается, что
мыслящий принцип, оживляющий нас, превратится в горсточку праха? Или вы
считаете себя достойным появиться перед Высшим Судьей?
Жизнь мне ненавистна!.. Я не могу жить!.. А
что будет потом — мне все равно.
Потом явятся страдания и угрызения еще более
тяжелые, чем теперь. Если вы уж так хотите умереть, то зачем непременно умирать
телесно? Попытайтесь умереть для порока и наслаждений, которым вы с таким жаром
отдались. Умрите для светской жизни и для пустых увлечений, которыми вы
наслаждались до пресыщения! Создайте себе новую жизнь в таких условиях, при
каких вы могли бы жить!
Я вас не понимаю, отец Алексей! Не от меня
зависит создать такие условия. Мне все надоело.
О! Без сомнения, вам надоело все, что дает
развращенный свет, в котором вы жили; но имеете ли вы понятие о том мире и той
гармонии, какие дают сосредоточение и молчание, молитвы в одиночестве, забвение
самого себя и строгая дисциплина души и тела? Посмотрите на меня: я кажусь
одних лет с вами, а между тем, мне уже около шестидесяти, и я тридцать лет
прожил на Афонской горе. Вот что значит чистая жизнь, освобожденная от
страстей!
Вы хотите, чтобы я сделался монахом? —
пробормотал Иван Федорович.
— Да сохрани меня Господь требовать это!
Хорошим монахом можно сделаться только по призванию; худых же у нас и без того
много. Я хотел только привести вам пример.
Видя, что глаза Ивана Федоровича сделались
влажны, а губы дрожат, монах снял с себя старый почерневший деревянный крест и
вложил его в руку выздоравливающего.
Этот крест завещал мне один старец-анахорет
Афонской горы, который в течение пятидесяти лет молился, держа его в руке. В
нем сосредоточена странная и благотворная сила, и, я никогда не расстаюсь с
ним. Но вам я его оставлю до завтра. Пусть душа старца Иринея поддержит вас и
поможет вам найти путь к Господу!
Монах, не дожидаясь ответа, встал и вышел из
комнаты.
Оставшись один, Иван Федорович почти с
суеверным чувством смотрел на маленький крест.
В долгие годы своей рассеянной жизни, весь
поглощенный удовольствиями и любовными приключениями, он окончательно забыл
Бога, и религия для него была наружной формальностью. В течение нескольких
минут он тщетно старался припомнить какую-нибудь молитву и вдруг, почти
бессознательно, с его губ полились чудные слова молитвы Господней: «Отче Наш,
иже еси на небесах».
Но по мере того, как с уст его лилась молитва,
выражавшая все нужды и все обязанности человека, в нем все росла потребность
вознестись душой и достигнуть тогда Источника Небесного милосердия, о котором
говорил монах.
Нетвердыми шагами он подошел к двери и запер
ее на задвижку. Потом, став перед образом Спасителя, висевшем в углу, и прижав
к груди крест анахорета, он опустился на колени и стал молиться. Первый раз в
жизни он смирился в глубине души, осудил себя и молил Создателя о милосердии,
преклоняясь пред поразившей его Правосудной рукой.
Когда на следующий день пришел отец Алексей,
Иван Федорович обнял его и попросил, чтобы он ежедневно уделял ему час для
наставительных бесед.
Я выхожу в отставку и хочу серьезно заняться
религиозными вопросами. Когда же я немного успокоюсь, то решу свое будущее.
Вечером приехал Ричард Федорович и был глубоко
обрадован серьезным спокойствием брата и нежностью, с какою тот принял его. Он
сообщил ему, что скоро уезжает с семейством в Крым с целью лечения.
Вероятно Ольга и Ксения больны? — тихо спросил
Иван Федорович.
Ты угадал: Ольга была очень больна, но теперь
она на пути к выздоровлению. Мы надеемся, что она окончательно поправится в
новой среде, где ничто не будет напоминать ей о прошлом.
Когда она будет в силах вынести все это, скажи
ей, что ее отец умоляет ее простить его и просит молиться за него.
Я уверен, что она уже простила и молится за
тебя, так как у нее ангельская душа, а ты и так достаточно наказан за невольное
преступление. Могу сообщить тебе еще одну новость: презренную женщину,
похитившую твою дочь, разбил паралич, когда она узнала, что ее преступление
открыто, и у нее отнялись руки и ноги. Да, Божественное правосудие приходит
иногда поздно, но никогда ни одна вина не остается ненаказанной!
ЭПИЛОГ
В прекрасное утро конца сентября мы застаем
Ксению Александровну со всем семейством на террасе чудной виллы близ Ялты на
морском берегу.
Прошло три года со времени вышеописанных
событий, и эти годы оставили видимый след на наружности Ксении Александровны.
Волосы ее побелели и точно серебряным ореолом окружают все еще молодое и
красивое лицо, хотя на него и лег оттенок покорной меланхолии. Леон и Лили
играют на ступеньках террасы с Борисом.
Борису уже двадцать лет; за исключением
светлых волос, он живой портрет Ивана Федоровича.
Глаза Ксении Александровны с любовью покоятся
на этой группе, и на ее губах появляется улыбка всякий раз, как до нее
доносится серебристый детский смех. Но еще чаще взгляд ее обращается в глубину
террасы, где у балюстрады сидит на каменной скамейке Ольга. Молодая девушка
устремила печальный и задумчивый взгляд на дорогу, которая тянется по берегу
моря в город. Около нее стоял Ричард Федорович и тоже смотрел в бинокль на
дорогу.
