– Ты крестился, а молишься всё по–еврейски!
– Какая ты, видно, дура, если вообразила, что я на самом деле отрекусь от веры отцов моих! Довольно и того, что я разыграл комедию с крещением, чтобы на тебе жениться, – со смехом ответил он и злобно прибавил: – Но берегись болтать про то, что ты видела. Твои россказни будут тебе дорого стоить!
– Это ужасно! Ты должна разойтись с этим чудовищем, – решительно заявила Нина.
– Да он убьёт меня, а не даст развода. Послушай дальше, я ещё не кончила свой рассказ, – продолжала Лили, вытирая влажный лоб. – Со времени открытия, о котором только что упоминала, я стала подмечать в нём враждебное ко мне отношение и затаённое желание меня оскорбить. Позавчера, в субботу вечером, когда я стала зажигать лампадки перед образами, он вошёл в спальню, и моё занятие послужило, вероятно, искомым предлогом, чтобы выместить скрытую злобу. Вдруг, без всякого повода, он освирепел, вырвал из моих рук лампадку и разбил об пол; затем он оборвал цепочки у двух других и, наконец, принялся срывать со стены весь киот.
Вне себя, я бросилась отнимать иконы матери и те, которыми меня благословляли к венцу. Тогда он нанёс мне такой удар по голове, что я зашаталась и упала без чувств. Когда я пришла в себя, то увидала, что в углу, на месте киота, была уже прибита этажерка, и на ней стояла красная эмалевая статуэтка Мефистофеля. Образов я не находила, но старая Роха, кухарка, сказала, что «барин» велел снести их на чердак, где стояли бельевые корзины и разная рухлядь. Я побежала наверх и нашла киот стоявшим в углу, но с образов уже были сняты богатые ризы. Я зарыдала, бросилась на колени и молила угодников простить такое надругательство, но я чувствую, что все мои страдания – наказание небесное за моё глупое упрямое желание уцепиться за врага всего, что мне дорого и свято… Вечером, увидев мои красные, заплаканные глаза, он злорадно процедил:
– Избавь меня, пожалуйста, от твоих отчаянных рож. Я разрешаю тебе устроить на чердаке хоть часовню; он пуст и светел. А золото и драгоценные камни излишни для таких великих святых, которых ты почитаешь, и я их конфисковал…
Нина слушала молча и тоже плакала. Она чувствовала в эту минуту горячее, глубокое сострадание к бедной Лили и у неё не хватило сил упрекать её.
– Тебе следовало бы всё–таки попытаться развестись. Хочешь, я обо всём напишу тёте Соне? Она, конечно, согласится взять тебя назад к себе. Лили отрицательно покачала головой.
– Напрасный труд, – усталым голосом ответила она. – Он заявил, что убьёт меня, если я посмею требовать развода. Нет, нет! Пока я ничего не могу предпринять. А вот слушай лучше главную побудительную причину моего прихода.
Она встала и развязала лежавший на диване узел, откуда достала несколько пакетов и ящиков.
– Видишь ли, он уже забрал у меня много ценного: часы Louis XVI, стоявшие у меня в будуаре, и разных ещё вещей тысяч на пять, на шесть; так вот я принесла сюда изумрудную парюру, которая досталась мне от тёти Нади, мамины жемчуга с сапфирным медальоном, стоящие тысяч десять, убор из бирюзы, несколько колец, брошей и браслетов. Спрячь их у себя, дорогая Ninon, а также и пакет с моими лучшими кружевами; а когда будешь в Петербурге, положи их на хранение в государственный банк. Всё–таки это будет небольшим подспорьем на чёрный день; а потом я привезу тебе мало–помалу ещё разные ценные вещи.
Нина обещала всё спрятать и, после задушевной беседы, какой у них давно не было, кузины расстались.
Оставшись одна, Нина облокотилась на стол, подпёрла руками голову и задумалась; невыразимое чувство страха, почти ужаса сдавило её сердце. Ведь те сети, в которых билась Лили, опутали одинаково и их семью: она инстинктивно чувствовала, как постепенно стягивалась накинутая на них невидимая сеть. Стая врагов и предателей окружала её отца, карауля его гибель; в душе Арсения происходил какой–то роковой, таинственный переворот, причина которого ей не была понятна, но к которому должна была быть примешана Зинаида – этот злой гений их семьи; наконец, и её собственная судьба наводила на неё страх.
Нина знала упорную, жгучую страсть к себе Еноха и, несмотря на его наружную сдержанность, чувствовала, что тот следит за каждым её движением; а иногда она подмечала в его глазах выражение, вселявшее в неё отвращение и ужас. В последнее время Енох стал особенно невыносим ей, потому что новое чувство, пока ещё смутное, но уже живое, зародилось в душе Нины к частому гостю их дома.
Гость этот был вновь назначенный чиновником особых поручений при отце, Кирилл Павлович Алябьев – молодой человек лет тридцати, старой дворянской состоятельной семьи, воспитанный, развитой и образованный. Георгий Никитич тотчас оценил его деловитость и административные способности, и особенно честные взгляды и преданность национальным, монархическим основам. Князь даже подружился с Кириллом Павловичем и часто приводил его завтракать или обедать.
Дружественные отношения скоро установились между Алябьевым и Ниной. Их вкусы сходились: оба они любили музыку и пение, интересовались литературой, да и политические убеждения были те же; поэтому не мудрено, что молодые люди друг другу понравились.
Зинаида Моисеевна подметила, разумеется, это сближение, и оно пришлось ей не по вкусу; по научению Еноха, который сгорал от ревности, она стала ещё зорче наблюдать за падчерицей. Нина возмущалась внутренне и негодовала, когда ловила на себе и Алябьеве злорадный взгляд мачехи, и этот надзор бесил её.
Все эти мысли мелькали в голове Нины, пока она сидела, облокотясь у стола, и думала о Лили. Её собственная судьба казалась ей мрачной, как грозовая туча. Она искала и не находила выхода из этого тёмного лабиринта, но, глубоко верующая, она всегда прибегала к Божественной защите, к той невидимой, но непреодолимой силе, которая руководит судьбами людей. Она преклонила колени перед образами, и горячая молитва вернула покой её измученной душе.
Глава 9
Томительно–тоскливо тянулось время в городе. Политическая атмосфера сгущалась, вести с театра войны были удручающие, и всякая надежда на победу, могущую облегчить глубоко оскорбленное русское самолюбие, была, по–видимому, окончательно потеряна. Правительство, казалось, более не существовало и не противилось урагану безумия и разрушения, который охватывал всю страну, угрожая расчленить и в конец уничтожить громадное государство.
В доме князя Пронского ничто, казалось, не переменилось. Георгий Никитич продолжал свою тщетную борьбу с окружавшим его предательством, но сопротивление с его стороны, видимо, слабело, да и здоровье князя пошатнулось после такой неустанной, напряжённой борьбы.
В конце февраля Арсений переселился в Славгород адъютантом к корпусному командиру и поселился у отца, а Зинаида Моисеевна не упустила случая возобновить их отношения. Молодой князь был мрачен и нервен; его характер настолько изменился, что даже, наконец, отец это заметил, но Арсений свалил своё мрачное настроение на политику.
Нина жила в каком–то кошмаре, боясь, чтобы не случилось беды с отцом или братом. Она знала, что Георгий Никитич получал массу угрожающих писем, а Зинаида, кроме того, ясно намекнула, что и Арсений когда–нибудь заплатит головой за то презрение, которое сестра его выказывала ко всему, что так или иначе касалось еврейства, не говоря о незаслуженной грубости обращения с Енохом – её кузеном и, как бы то ни было, близким их родственником.
