— Матушка, прости, что я еще хочу в некотором роде испытать тебя, но рассудок отказывается понимать это чудо, уничтожающее смерть. Можешь ли ты и хочешь ли ответить мне на один мой мысленный вопрос?
Едва успел он подумать свой вопрос, как карандаш уже писал: «Валерия невиновна в преступлении, в котором ты ее подозреваешь, и я благословляю тебя, чтобы ты исполнил обещание, данное мне перед смертью. Бог дарует мне милость говорить с тобой, руководить тобой, давать тебе советы, и я вполне этим счастлива». Смертельная бледность покрыла лицо Рауля. Он никогда не произносил имени Валерии, клятву его не слышал никто, кроме его матери. Широко раскрыв глаза, всматривался он в прочитанные им строчки.
— Мать моя,— прошептал он, наконец, дрожащим голосом,— если ты любишь меня как любила, ответь мне на последний вопрос, и я буду счастлив сознанием, что ты опять со мной и что я приобрел непоколебимое убежище. Скажи имя моего ребенка, твое девичье имя и день моего рождения.
— Амедей, Одилия, графиня фон-Эберштейн и 22 июля 18...— быстро написал карандаш.
Этот ответ произвел потрясающее действие. С глухим вздохом, почти без чувств Рауль откинулся на спинку стула. Все встали в испуге, принесли воды. Вскоре князь пришел в себя, но полковник объявил сеанс оконченным.
С этого дня новая жизнь началась для Рауля. Жизнь земная и загробная осветились для него новым светом, а советы матери успокаивали его истерзанную, взволнованную душу. Он готов был целыми днями беседовать с дорогой отошедшей матерью и беспрестанно просил мадам Бартон брать в руки карандаш. Воспоминания о Валерии преследовали князя как упрек.
— Должен ли я примириться с ней? — спросил он однажды у матери.
— Да. но еще не настал надежный момент, прежде всего изучай спиритуализм и укрепляйся в добре.
— Не могу ли я, по крайней мере, написать ей? Мысль о том, что я был несправедлив к ней, тяготит меня.
«Конечно, можешь, напиши, но я повторяю только, что это слишком рано, но я счастлива, что вера в мои слова пересилила твои подозрения, что ты первый дружелюбно протянешь Валерии руку».
Рауль был слишком молод и нетерпелив, чтобы откладывать свои намерения; и к тому же чарующий образ жены снова приобрел власть над сердцем князя. На следующий день он написал Валерии, умоляя простить его оскорбление, и присовокупил, что, как бы не казалась она виновата, он хочет верить ее слову и потому во имя ребенка и будущего его счастья просит примирения.
С нетерпением он ждал ответа, но ответа не было.
— Не умерла ли она? — спросил он у матери.
— «Нет, но смертельно оскорблена»,— отвечал дух.
Спустя месяц он не вытерпел и написал еще раз, почти требуя ему тотчас же ответить.
Прошло еще две недели в напрасном ожидании, и Рауль уже подумывал о поездке в Пешт, как вдруг однажды утром среди полученных писем увидел один конверт, надписанный хорошо знакомым почерком. Вся его кровь прилила к сердцу, дрожащей рукой он разорвал конверт и прочел следующее:
«После всего, что произошло между нами, князь, письма ваши не могут не удивлять меня. По вашей милости на мою честь легло неизгладимое пятно, и вы уже не властны снять его и осуждение, которому меня подвергли, покинув меня. Причину такого поступка с вашей стороны общество объяснило по-своему, но пока моя правота не будет ясно доказана, я не хочу вас видеть. Примирение не может иметь цели, раз между нами, как вы сказали, «разверзлась пропасть». Ваше великодушие и ваше сожаление являются слишком поздно. Нет ни одного нового факта в мое оправдание с той минуты, как я клялась вам в моей невиновности, и вы мне все-таки не поверили. Следовательно, в ваших глазах я и теперь должна быть так же виновата, как 15 месяцев назад.
Валерия».
Это письмо пробудило в Рауле весьма разнородные чувства. Резкость и раздраженный тон ответа, так не свойственный кроткому и миролюбивому характеру Валерии, доказывали, как много она выстрадала. Рауль понял, что трудно будет достигнуть примирения. Он спрашивал себя, отчего Валерия не упомянула о ребенке. Не хотела ли она этим дать ему почувствовать, что он утратил отеческие права над сыном, которого отверг? Раздосадованный, он тотчас написал Антуанетте, прося ее сообщить ему об Амедее.
На этот раз ответ не заставил себя долго ждать. Графиня кратко уведомила, что через месяц после его отъезда Валерия уехала в Фельзенгоф, где она находится до сих пор в полнейшем одиночестве, и что ребенка она оставила на попечение Антуанетты, так как присутствие его было бы для нее в тягость.
Это известие как громом поразило князя. Он не допускал мысли, что Валерия покинет своего единственного сына, делая его словно ответственным за подозрение, запятнавшее ее честь... Лишь действительная непорочность могла так глубоко чувствовать несправедливость обиды, и это еще более заставило его верить в невиновность жены. А вместе с тем в сердце его пробудилось чувство любви и сожаления к бедному ребенку, отвергнутому отцом и матерью; и потому он просит ее безотлагательно прислать ему Амедея с его бонной.
Антуанетта ответила ему дружеским письмом, в котором выражала свою радость по поводу его добрых чувств к сыну, и писала, что сама с удовольствием привезет к нему сына, так как старый граф болен и, желая посоветоваться с парижскими докторами, отправляется в сопровождении всей семьи в Париж.
Лихорадочное нетерпение овладело Раулем при этом известии. Он не мог дождаться минуты, когда увидит своих, и тотчас сделал все нужные распоряжения, чтобы поместить их у себя в отеле. Он приехал на дебаркадер гораздо ранее прибытия поезда, и сердце его сильно забилось, когда в толпе приехавших он увидел Антуанетту, которая вела за руку Амедея. Ребенок сразу узнал его и с криком «папа, милый папа» кинулся к нему.
Рауль позабыл все свои подозрения, поднял его на руки и покрывал поцелуями. Но когда старый граф ушел, а Рудольф отправился пофланировать по бульварам, Рауль облегченно вздохнул и подсел к графине.
— Поговорим. У меня есть, о чем рассказать и кое о чем расспросить. Во-первых, видела ли ты Валерию и как она себя чувствует?
— Я не раз посещала ее в изгнании. Здоровье ее хорошее и похорошела она удивительно, а между тем, как это ни странно, душа ее больна.
Князь рассказал про свои попытки примирения и показал полученный ответ.
— Этот отказ с ее стороны нимало не удивляет,— грустно ответила Антуанетта.— Я не узнаю прежней Валерии. Эта любезная, отзывчивая, снисходительная женщина, готовая всегда и во всем простить, стала раздражительной, черствой и даже злобной. На ее обворожительном личике застыла холодная неподвижная суровость, она целыми днями проводит лежа на кушетке, смотря в пространство и погруженная в мрачные думы. Никакие мои убеждения повидаться с сыном, отцом и братом не подействовали. Она не может им простить, что они поверили в ее виновность. Изредка она еще справляется об Амедее, а твое имя запретила даже произносить.
