Случай благоприятствовал его исследованию. Было светло, почти как днем. Он смотрел на ложе и столик из сандалового дерева, на котором стоял золотой кубок и лежало опахало из перьев. Но взгляд Тутмеса скользнул по всем этим предметам и жадно остановился на женщине, неподвижно лежавшей на пурпурных, отделанных золотом подушках.
Легкая и узкая полотняная туника покрывала царицу, плотно облегая ее тело и обрисовывая ее стройные и изящные формы, нисколько не потерявшие еще эластичность и грацию юности. Выглядывавшая из короткого рукава и резко вырисовывавшаяся на белых одеждах рука отличалась чудными контурами и заканчивалась такой маленькой, тонкой ладонью с изящными пальцами, что невольно приходилось удивляться, как эта слабая детская ручка могла так строго и сурово держать скипетр и управлять кормилом большой империи. Густые волосы Хатасу, свободные от прически и украшений, рассыпались по подушкам, окружая будто черным покрывалом ее гармоничное лицо. Тонкий и правильный нос, строгий и энергичный рот, опущенные веки, обрамленные загнутыми вверх ресницами, придавали ей сходство со статуей.
— Да, она еще прекрасна и может заставить биться сердце! — невольно прошептал Тутмес. — Но подействуют ли чары на такую закаленную натуру? Изменят ли они течение мыслей, волнующих этот гладкий лоб? Уничтожат ли зловещие решения, назревающие под нахмуренными бровями?
Под тяжестью этих сомнений молодой царевич совершенно забыл, где он находится. Глубоко вздохнув, он быстро поднес руку ко лбу. Это движение заставило звякнуть браслеты о кольца ожерелья.
От этого металлического звука царица быстро поднялась и окинула террасу пылающим взором. К ее невыразимому удивлению, она увидела, как в глубине террасы появилась маленькая и стройная фигура юноши и бросилась к ней, быстрая и легкая, как тень. Прежде чем она успела опомниться или вскрикнуть, молодой человек стоял уже на коленях и, обняв ее ноги, бормотал дрожащим голосом:
— Не зови никого, Хатасу, это я!
— Тутмес! Безумный! Как ты осмелился проникнуть сюда? — пробормотала пораженная царица, опускаясь на ложе.
— Да, это я. Но я прихожу не как мятежник, а как проситель, отдающийся на твою милость. Из сострадания убей меня, если моя жизнь мешает тебе, или позволь мне жить возле тебя в качестве младшего брата, твоего подданного, члена твоего семейства. Только не ссылай меня в эту яму, где я теряю рассудок от скуки и отчаяния. Вспомни, что мы дети одного и того же отца, и не отталкивай меня.
Он наклонился к ней, желая прочесть ответ на ее лице, и, схватив ее за руки, привлек к себе.
Царица ничего не ответила. Как бы охваченная внезапной слабостью, она облокотилась на подушки. Вдыхаемый яд действовал на нее, бросаясь в голову и сдавливая грудь. Потому ли, что аромат в воздухе был слабее, или потому, что царица была необыкновенно рассудительной натурой и ее привычка повелевать своими чувствами не подвела ее и на этот раз, но в ее душе пробудилось только сожаление и материнская снисходительность к этому молодому существу, которое, несмотря ни на что, все — таки было ее братом, В ее уме воскрес образ отца. Ей вспомнился вечер, когда незадолго до смерти он привел в ее комнату худенького семилетнего мальчика и с грустью сказал ей:
— Я чувствую, что мой конец близок. Обещай мне, Хатасу, что из любви к моей памяти ты будешь покровительствовать этому ребенку, и моя просьба, что бы ни случилось, будет служить щитом сироте.
Взволнованная, с глазами, полными слез, она положила тогда свою руку на голову ребенка и сказала отцу:
— Какой злой дух внушает тебе такие мрачные мысли? Ты будешь жить, мой дорогой отец, для славы своего народа. Если же мое обещание может успокоить тебя, то клянусь тебе заботиться о мальчике. Затем, подняв мальчика, она крепко его поцеловала. Тогда довольная улыбка осветила бледное лицо Тутмеса I. Не явилась ли теперь его тень, чтобы напомнить это обещание? Чем виноват этот ребенок, что честолюбивая каста жрецов сделала из него орудие смут, с целью поработить гордую независимость царицы, презирающей их власть. В эту минуту не предлагает ли ей судьба случай исправить ошибку, о которой несколько минут назад она сама сожалела?
Глубоко вздохнув, царица выпрямилась. Ее взгляд упал на детское лицо Тутмеса, который все еще стоял на коленях. Боязливо, с полуоткрытыми губами, с глазами, полными слез, он смотрел на нее, не понимая продолжительного молчания. И снова в ее душу проникло смягчающее чувство любви и жалости. Наклонившись к нему, она взяла обеими руками голову юноши и запечатлела поцелуй на его губах.
— Ты являешься просителем, взывая к памяти нашего отца, славного и божественного. Этот призыв не был напрасен, и я даю тебе братский поцелуй, так как приятней любить, чем ненавидеть. Поступай так, Тутмес, чтобы мне никогда не пришлось сожалеть об этой минуте. Я не даю тебе трона, так как должна царствовать одна, но я предоставляю тебе права и почести, принадлежащие моему брату. Наступит день, — она меланхолично улыбнулась, — и эта корона, которой ты так жаждешь, перейдет к тебе по праву, так как у меня нет наследников.
От этих слов и поцелуя бурное чувство стыда и унижения потрясло молодую душу честного и гордого Тутмеса. При мысли о средстве, предательски употребленном для приобретения любви, которой он не стоил, при мысли, что жрецы хотели воспользоваться им для уничтожения этой женщины, только что давшей ему братский поцелуй, яркая краска залила его щеки. «Я предательски поступил с тобой!» — чуть не закричал он под влиянием этих чувств и ядовитого аромата.
Эти слова у него еще хватило силы сдержать, но зато слезы внезапно брызнули из его глаз и смочили руки царицы, к которым он прижал пылавшее лицо. Хатасу, удивленная этим странным приступом отчаяния, приписала его страху и опасениям, которые пережил юноша. Она ласково подняла его голову, вытерла слезы, струившиеся по нежным щекам, и сказала с улыбкой:
— Успокойся, прошлое вычеркнуто и забыто, а будущий фараон Тутмес III не должен быть плаксой. Садись сюда, на эту скамейку, и поговорим немного о новой жизни, начинающейся для тебя.
Твое положение и твои дела открывают для тебя широкую и лучезарную будущность. Наслаждайся в границах благоразумия беззаботностью и удовольствиями, составляющими удел юности. Слишком рано явятся заботы и тяжелый труд управления, тяжела массивная корона государей Нила.
И еще одна вещь, Тутмес. Не слушай жрецов и не верь слепо их внушениям. Будущий царь должен научиться сам обо всем судить и читать в сердцах людей. Служители храма научили тебя ненавидеть меня, как врага, а между тем, они сами разлучили нас, делая из тебя орудие, направленное против моей жизни и власти. А зачем? Чтобы сделать из неопытного ребенка, которого они посадят на трон, своего раба, орудие своей власти, которую они хотели бы возвести выше царской воли. Они называют себя представителями и выразителями воли богов, управляющей вселенной. Хорошо! Пусть народ смотрит на них так, но государи Египта — дети Амона — Ра. В нас течет кровь бога, и мы не нуждаемся в посредниках между фараонами и их бессмертным отцом. Из тех неисчислимых сумм, взятых с побежденных народов, огромную часть мы тратим на сооружения храмов, а эта ненавистная и вечно интригующая каста хотела бы создать себе пьедестал и, опираясь на имя божества, подняться выше нас. Ни один царь, достойный своего титула, не потерпит этого. Как одно солнце сияет на небе, так и одна воля фараона должна управлять империей.
