В саду, под мирно горящим фонарем, маячила фигура в сером
платье с воланчиками, кружевами и бантиками. Лицо было скрыто под густой
вуалью.
Лариса Викторовна настолько испугалась, что не сумела
выдавить из себя ни звука. Глафира покачалась перед окном, потом подняла правую
руку. Сверкнули длинные острые ножницы.
Лариса завопила…
— Чушь собачья, — ледяным тоном заявил Сергей
Петрович, — в саду никого нет.
И тут раздался довольно громкий стук в стекло.
— Мама! — взвизгнула Клара и задрожала.
Анна, сильно побледнев, спряталась за меня. Кузьминский,
сжав губы, решительно подошел к подоконнику, снова распахнул окно и громко
сказал:
— Это ветка. Качается от ветра и задевает стекло.
Лариса Викторовна рухнула на кровать и заколотилась в
рыданиях.
— Хватит, — поморщился хозяин.
— Дайте ей коньячку, — посоветовала Маргарита.
— Ты считаешь спиртное панацеей, — Анна не
упустила случая уколоть сестру, — сейчас сбегаю за валокордином.
— Коньяк — лучшее средство от всех печалей, —
заявила Маргарита, обнимая Беллу.
— Тебе видней, — ядовито заметила Анна, — кто
у нас в наркологической клинике валялся.
С этими словами она ушла.
— Я лежала в кризисном диспансере, — возмутилась
Маргарита, — лечилась от нервного переутомления!
Было очевидно, что сестры не способны провести вместе и
десяти минут, чтобы не поссориться. Но сейчас я даже радовался такому повороту
событий: пусть уж лучше ругаются, чем орут от страха.
— Ладно, — устало подвел итог Кузьминский, —
пора спать.
Нестройная цепочка домочадцев потянулась к лестнице.
— Все-таки глотни «Хеннесси», — посоветовала
напоследок Маргарита.
Лариса Викторовна громко шмыгнула носом и ничего не
ответила.
Я пошел было в кабинет, но меня остановил Сергей Петрович:
— Иди спать, Ваня.
— А как же вор?
— Он сегодня, наверное, не придет.
— Может, лучше покараулить?
— Нет, завтра.
Я не стал спорить. В конце концов, Сергей Петрович платит
мне деньги, следовательно, ему и заказывать музыку.
Я прошел в свою комнату и рухнул в койку. Ноги были
свинцово-тяжелыми, голова гудела, словно пивной котел. Никогда раньше я так не
уставал, хотя, если вдуматься, сегодня ничего особо трудного не делал. Весь
день просидел, читая газеты и журналы, изображал работу. У Норы мне порой не
удается даже вздохнуть, хозяйка заставляет меня мотаться двадцать часов кряду
по городу. Но все равно такой усталости не бывало.
Я закрыл глаза и почувствовал, что кровать вращается.
Пришлось распахнуть глаза. Отвратительное ощущение головокружения исчезло.
Наверное, дело не в количестве проделанной работы, а в атмосфере, которая царит
в доме. У Норы, несмотря на ее вздорный характер, светлая аура. А у Кузьминских
на вас что-то давит — черное, неприятное, какое-то предчувствие беды, скорого
несчастья.
Я повернулся на правый бок и попытался заснуть. Да вы, Иван
Павлович, оказывается, истерик. Эк вас занесло: предчувствие беды, скорого
несчастья. Как бы не начать по-бабски визжать. Мои веки опустились, и я
погрузился в сон.
Я счастливый человек, мне никогда не снятся кошмары. Вот
маменька очень любит позвонить и начать повествовать, как всю ночь убегала от
чудовища или падала с пятидесятиэтажного небоскреба. Я же сплю, аки тюфяк, по
большей части без всяких сновидений, но сегодня приснилась какая-то чертовщина…
Сначала я очутился посреди большого поля, усеянного мелкими
желтыми цветочками. У меня ботанический кретинизм, с трудом могу отличить
березу от дуба, поэтому название растения, хоть убейте, не назову. Потом прямо
передо мной возникла темно-серая фигура без лица и голосом Кузьминского
заявила:
— Вава, ты голый!
Я собрался деликатно намекнуть нашему с Норой клиенту, что
не переношу фамильярного обращения «Вава» и впредь прошу меня так не называть,
но тут вдруг сообразил, что стою абсолютно обнаженный, и покрылся от стыда
гусиной кожей.
Видение сначала захохотало, потом заухало, завизжало почти в
диапазоне ультразвука.
В ту же секунду я проснулся, резко сел и потряс головой,
ощущая, как бешено колотится сердце. В комнате было светло, часы показывали
ровно шесть. Ну и чушь привиделась мне, интересно, как бы истолковал ее дедушка
Фрейд? Небось завел бы песню о неудовлетворенных желаниях. И как быстро
закончилась ночь! Только-только закрыл веки, как уже утро. Я хотел откинуться
на подушку, но тут из коридора вновь долетел крик.
Я машинально схватил халат, недоумевая: «Это что, все еще сон?»
Ноги вынесли меня в коридор. Звук доносился из кабинета
Сергея Петровича. Я вбежал туда, увидел Ларису, жавшуюся между книжными
шкафами, и обозлился:
— Да что же вы все время орете? Что за скверная
привычка!
Лариса, дергаясь, словно мышь, попавшая под ток, вытянула
вперед дрожащую руку:
— Там!
— Прекратите.
— Посмотрите!
— Что?
— Там!
Я окинул взглядом кабинет и устало сказал:
— Это пылесос. Вы его испугались? Действительно, очень
страшная штука, когда гудит, но сейчас-то он выключен!
— За столом, — продолжала заикаться Лариса, —
там… Глафира…
Надеюсь, вы не осудите меня, когда узнаете, что я испытал
сильнейшее желание надавать истеричке пощечин?
— Лариса, — сурово сказал я, — мне кажется,
вам следует обратиться к доктору. Сейчас много средств, замечательно
успокаивающих больные нервы. Хотя бы «Новопассит»!
— Она там, — еле выдавила из себя Лариса.
— Кто? Глафира? — усмехнулся я.
— Да, — прошептала экономка, — да, гляньте…
Чувствуя себя полным идиотом, я обогнул огромный письменный
стол, больше похожий на аэродром, с которого взмывают в небо стратегические
бомбардировщики, и уже собирался сказать: «Глупости, никого тут нет», как
взгляд упал на полную женскую ногу, обутую в уже не новый башмак черного цвета.
От неожиданности у меня вырвался абсолютно бабий вскрик.
Услыхав его, Лариса зажмурилась, выставила вперед руки, растопырила пальцы и
завизжала.
