В Глафире словно сидело два человека. Один — светлая,
радостная личность, любившая запечатлевать животных, другой — мрачный субъект,
предпочитавший писать темными красками всякие гадости. Но Петр Фадеевич
старательно делал вид, что не замечает шизофренического раздвоения личности
супруги. Он сумел организовать ее выставку. Глафира продала пару полотен и
почувствовала себя счастливой.
Психиатры только качали головами.
— Кто бы мог подумать, — не удержался однажды
профессор Кох, наблюдавший Глафиру, — ведь процесс необратимый, а ваша
жена прямо переродилась.
Услыхав эти недоуменные слова светила, суеверный Петр
Фадеевич сплюнул и перекрестился: он очень боялся, что супругу сглазят.
В течение пяти лет Глафира казалась совершенно нормальной,
может, чуть слишком экзальтированной дамой, но потом неожиданно случилось
несчастье. Ровно полгода Глафира писала свой портрет, однажды утром она мрачно
сообщила мужу:
— Картина закончена.
— Ну-ка, — засуетился Петр Фадеевич, — покажи
мне ее скорей!
Жена провела его к себе. Петр Фадеевич принялся нахваливать
автопортрет супруги в роскошном сером платье. Когда фонтан восторженных слов
иссяк, художница сурово заявила:
— Теперь я вижу: вещь недописана!
— Что ты, душечка, — залебезил несчастный Петр
Фадеевич, — потрясающее полотно, лучшая твоя работа, многие умерли, не
создав ничего подобного.
— Значит, полагаешь, я могу со спокойной душой сойти в
могилу? — криво усмехнулась жена.
— Ну и ерунда взбрела тебе в голову! — испугался
муж.
Внезапно Глафира встала, схватила кисть, окунула ее в алую
краску и поставила на холст пятно.
— Что ты делаешь! — воскликнул Петр
Фадеевич. — Надо немедленно стереть!
— Пусть будет так! — отчеканила Глафира. —
Теперь сходство полное!
Петр Фадеевич только хлопал глазами, потом он увидел, что
жена пришла в хорошее настроение, и тоже повеселел. Вечер провели чудесно,
играли в карты и даже выпили вина. Петр Фадеевич лег спать счастливым
человеком.
Утром он нашел жену возле злополучного автопортрета мертвой,
одетой в роскошное бальное платье серого цвета с воланчиками, рюшечками и
кружавчиками. Но самое странное было то, что в шее трупа, чуть повыше ключиц,
там, где на портрете виднелось красное пятно, торчали ножницы. Глафира
покончила с собой самым ужасным способом.
Петр Фадеевич сам едва не рехнулся, поняв, что жена задумала
лишить себя жизни вчера, в тот момент, когда решила «дописать» портрет.
Глафиру Анисимовну похоронили. Ее картины остались висеть на
стенах, и Сережа вырос в полной уверенности, что его мать гениальная
живописица. Сам он тоже баловался красками и до сих пор в редкие минуты отдыха
становился к мольберту.
— Понятно теперь, почему в доме нет никаких картин,
кроме этих? — спросила Лариса.
Я кивнул:
— В общем, да. Очевидно, у Сергея Петровича просто
железные нервы!
— Отчего вы пришли к такому выводу? — изумилась
экономка.
— Ну я бы не хотел повесить у себя в доме портрет с
такой мрачной историей. И это жуткое пятно! Оно совершенно не потемнело от
времени!
— Какое пятно? — пробормотала Лариса.
— Ну вы же сами рассказали про него! На шее, у ключицы!
Смотреть и вспоминать, как твоя мать покончила с собой! Бр! Согласитесь,
малоприятное занятие!
— Там нет никакого пятна! — подскочила экономка.
Я уставился на нее в недоумении:
— Но вы только что так красочно живописали семейную
трагедию Кузьминских, или я чего-то не понял? Глафира Анисимовна ткнула в
полотно кистью с алой краской…
— Да, — перебила меня Лариса, — именно так и
обстояло дело. Только Петр Фадеевич смыл растворителем свежую метку, оставил
портрет без пятна. У этой истории имеется жуткое продолжение.
— Какое? — осторожно спросил я.
— Несколько лет автопортрет жены висел в гостиной,
потом на нем неожиданно опять появилась пурпурная отметина, — замогильным
шепотом продолжала экономка, — в том самом месте, где прикоснулась
кисточкой несчастная Глафира. Петр Фадеевич чуть не скончался от ужаса, когда
увидел пятно! Он к тому времени уже был женат во второй раз! И знаете что?
— Что? — обалдело спросил я, чувствуя, как по
спине отчего-то бежит дрожь.
— Его новая супруга Варвара была обнаружена на
следующий день мертвая, в гостиной, около картины, — зашипела
экономка, — в шее бедняжки торчали ножницы. А пятно таинственным образом
пропало с полотна!
Я попытался улыбнуться. Когда-то в детстве мы с приятелями
обожали страшилки. Перед глазами встал чердак дачи Тины Рой. Вот мы, стайка
детей, мальчиков и девочек, бросаем велосипеды во дворе. На пороге появляется
тетя Эстер и радушно зазывает всех пить чай. Наевшись вкусных плюшкек, мы залезаем
на чердак и начинаем рассказывать безумные истории: про торт с красной розой,
из которого выскакивает рука, про перчатку, которая душит своего владельца, про
куклу, убивающую хозяйку, про страшное подземелье… Заканчивалась забава всегда
одинаково. С громким визгом мы неслись по шаткой лестнице вниз и налетали на
тетю Эстер, укоризненно качавшую головой.
— Ну сколько можно заниматься глупостями, —
сердито говорила она, — лучше съешьте шоколадный торт, Наташа его только
что испекла.
Развлекались мы подобным образом лет до четырнадцати, а
потом повзрослели и перестали пугаться. Но, похоже, Лариса Викторовна осталась
в глубоком детстве, потому что сейчас она с самым серьезным видом вещала:
— А потом, ночью, к Петру Фадеевичу явилось привидение.
Призрак Глафиры сообщил, что каждый раз, когда на портрете возникнет пятно, в
дом Кузьминских явится смерть!
Я постарался не рассмеяться. Дожить до седых волос и верить
в такие глупости!
— Кто же поведал вам сию ужасную историю? — не
утерпел я.
— Белла, — ответила Лариса.
— И вы поверили девушке? — улыбнулся я.
— Но Сергей Петрович подтвердил, правда, весьма
неохотно. Сказал: «Была у нас такая неприятная семейная история, но у кого их
нет?»
Я помешал ложечкой кофейную гущу.
— Да, захватывающее повествование, только вы перепутали
немного. Пятно-то на месте.
— Где? — пролепетала Лариса.
