Саша с дочкой устроилась на заднем сиденье. В машине разомлевшая малышка сразу уснула, и Юрий негромко сказал:
– Хорошо было сегодня, верно?
Саша неохотно кивнула, ругая свое чувство справедливости, не позволившее ей солгать.
– А почему вы не хотели меня позвать с собой, и пытались уехать тайком?
Она честно сказала:
– Просто не хотела тебя видеть.
Пережевывая обиду, он несколько минут помолчал.
– Знаешь, я думаю, если бы не та насильственная свадьба, у нас всё бы было по-другому. Я всё время чувствовал себя зверем, попавшим в силки.
Она беззлобно пожала плечами.
– Никто тебя силой не держал. К тому же если бы не Евгений Георгиевич, у нас вообще ничего бы не было. Мы бы просто больше не встречались, незачем.
Его вдруг потрясла безнадежность этого слова. Ничего. Звучало ужасно. Всё внутри запротестовало.
– Я бы всё равно узнал о беременности.
Она так на него посмотрела, что он осекся и умолк.
– Неужели? Я точно знаю: ты обо мне никогда бы не и вспомнил. Признаю, в той вынужденной свадьбе моя вина. Когда я в приступе непростительной слабости рассказала про тебя матери, мне и голову не приходило, что она отправится к твоему отцу. Мама всегда была такая стойкая. Ну, а потом навалилась такая апатия, что мне уже было всё равно. И, конечно, ничего хорошего из этого не вышло.
Юрий остановил машину на обочине, понимая, что для откровенного разговора другого такого случая может и не представиться. Повернулся к ней, схватил ее руки, с силой сжал ладони, и произнес, глядя ей в глаза, чтоб поверила:
– Может быть, начнем всё сначала? Клянусь, теперь всё будет по-другому!
Саша посмотрела на него широко распахнутыми глазами и вдруг засмеялась, не в силах остановиться. Она смеялась и смеялась, а Юрий не знал, что делать. У нее что, истерика? Что нужно в этих случаях делать? Он слышал, что нужно дать пощечину, но у него рука не поднималась для такого кощунства.
У нее по щекам потекли слезы от напряжения, и он протянул руку и ласково стер их. Это неожиданное для нее движение прекратило такой несвоевременный с его точки зрения смех.
Она глубоко вздохнула и почти спокойно сказала:
– Забавно! У тебя что, такая манера спасаться от неприятностей? Я знаю, что твоя подруга, или невеста, ждет ребенка. А я, выходит, этакое бомбоубежище? Ответственности ты страшишься больше, чем женитьбы?
У него на скулах выступили темные пятна и заходили желваки.
– У нее нет ребенка, или он не от меня! Я всегда предохранялся!
Саша с жалостью посмотрела на него.
– Это только ты так можешь – предлагать всем кругом ни к чему не обязывающее сожительство. Ты так похож на кобеля, что им и являешься. А я, уж извини, не выношу моральных уродов! И говорить нам с тобой бесполезно! Мы друг друга никогда не поймем! Поехали!
Вспыхнув, как от пощечины, он нажал на газ и выехал на трассу. Только проехав несколько километров, заметил, как нервически дрожат руки. Довез пассажирок до дома, снова попытался что-то сказать Саше, но она прервала:
– Ты лучше помирись с Ингой! Думаю, она с радостью примет тебя обратно! А что касается меня, то тут тебе ничего не светит!
Осторожно вынув из машины спящую дочку, быстро скрылась с ней в доме. Юрий молча смотрел вслед, чувствуя себя обездоленным и виноватым.
Глава седьмая
Николай Иванович чувствовал себя пикадором, тореадором, эскарильо и быком одновременно. Да уж, о такой полноте жизни он и не мечтал. После ночи в гостинице Наталья Владимировна ушла в такую глухую оборону, что он не знал, что ему еще предпринять. Он уже всерьез подумывал взять отпуск и караулить ее у дверей, как преданный пес. Преданный во всех смыслах.
Приезжая после работы к ее дому, испытывал ощущения любимого народом артиста: здесь его знали все. Крайне любопытные детишки, которых, на его дилетантский взгляд, здесь водилось гораздо больше, чем положено иметь среднестатистическому российскому дому, встречали его с большим интересом, оглашая двор громкими криками:
– А вон и лысый появился!
Это несколько задевало Николая Ивановича, потому что небольшую проплешину на голове, которая довольно успешно маскировалась остальной еще густой шевелюрой, назвать лысиной было никак нельзя. Скорее она свидетельствовала о некотором жизненном опыте, вполне адекватно отражая его жизненные устремления.
Так вот эти пацаны и пацанки, воспитанием которых явно никто не занимался, сразу рассекречивали появление Николая Ивановича, как бы он ни появлялся – на машине, пешком или в такси.
Он дошел до того, что был готов на уголовно наказуемое деяние, что-то вроде проникновения в квартиру с целью приватного разговора с хозяйкой, только не знал, как это конкретно осуществить, поскольку никогда не отличался умением взламывать не только чужие, но и собственные запоры.
Вот и сегодня, пройдя под громкие крики мимо радостно приветствующей его молодежи, поднялся на четвертый этаж, привычно сунув по дороге десятку общественному бомжу Борису, живущему жизнью свободного художника.
Тот неожиданно увязался за ним, благоухая всеми нюансами общественного туалета.
– Я хиппи! А хиппи – это цветы солнца!
Этот цветочек, принявший сегодня на грудь не один флакон стеклоочистителя, был настроен на редкость благодушно. Ему хотелось обнять всё человечество и поведать о своей нежной любви.
Пока он нащупывал Николая Ивановича собравшимися в кучку осоловелыми глазками, тот пытался уклониться от разговора с любвеобильным, но крайне вонючим типом. Но не удалось. Тот прислонился к стенке, принял достаточно устойчивое для деликатной беседы положение, и торжественно начал:
– Я знаю, что такое любовь!
Николай Иванович насторожился, так как не хотел обсуждать личные перипетии ни своей, ни чужой жизни. Но расчувствовавшийся знаток сердечных мук томно продолжал, сводя собеседника с ума своим экстравагантным ароматом:
– Это великое чувство!
Николай Иванович судорожно нажал на кнопку звонка, истово надеясь на избавление. Дверь, как обычно, не открылась. Борис всё тем же мечтательным тоном поведал:
– Натальи дома нет! Но должна скоро прийти!
Николай Иванович не стал узнавать, по каким приметам он это установил. Просто спросил:
– И как мне можно ее увидеть?
Борис расслабленно посоветовал:
– Ну так зайди в квартиру да подожди ее там! Вы же давно знакомы, она не рассердится.
Насчет последнего у Николай Ивановича было свое мнение, весьма отличное от сказанного, но на всякий случай он оставил его при себе. Глухо пробурчал, сердясь на легкомысленного бомжа:
