Меня охватил ужас.
– Там, внутри, мальчик, вернее, больной юноша! Он же
погибнет! Пожарных вызвали?
– Угу, – ответил красномордый, – только они
тут тормозные.
Я окончательно перепугался.
– Надо войти в дом!
Толпа уставилась на меня.
– Ты че, мужик, – сказала одна тетка, –
совсем того? Пожар горит! Могет крыша на башку упасть.
– В том и дело, – горячился я, – внутри
слабая женщина и больной юноша.
– Самой-то небось нет, – рассудительно заявила
Мадлен, – а то бы уж выскочила и голосила. Небось на рынок подалась.
Ее слова подстегнули меня. Ощутив выброс адреналина, я
кинулся к мужикам-зевакам.
– Давайте вышибем окно, влезем в дом и вытащим парня.
– Не-е, – лениво протянул один, – не люблю в
чужие дела мешаться.
– Может, судьба ему погибнуть, – рассуждал другой.
– Что ни делается, все к лучшему, – донеслось из
толпы. – Зачем такому жить? Сам мучается и других извел, лучше один раз
отплакать и забыть.
Черная, душная волна поднялась к голове, я отломал от дерева
довольно толстый сук, подбежал к невысокому заборчику, легко перескочил через
него и изо всех сил ударил по широкому стеклопакету раз, другой, третий.
Раздался сильный хлопок, дождем посыпались осколки, наружу вырвался едкий дым.
Я закашлялся, но отступать было поздно.
Не знаю, видели ли вы когда-нибудь пожар, но мне «повезло»,
за то короткое время, что Нора «работает» Ниро Вульфом
[15],
дважды увидеть огненное безумие. Оба раза я был напуган до потери пульса, и вот
сейчас предстоит вновь бороться с огнем. А еще уверяют, что снаряд дважды в
одно место не падает! В моем случае бомба угодила в воронку трижды.
[16]
Я перемахнул через подоконник и крикнул что есть мочи:
– Есть кто живой?
Едкий воздух проник в легкие, кашель начал раздирать
внутренности. Открытого огня не было видно, и это радовало. Но я очень хорошо
знаю, что основная масса людей на пожаре погибает не от ожогов, а от отравления
продуктами горения. В наших квартирах теперь очень много легковоспламеняющихся,
горючих синтетических материалов, всяких кухонных шкафчиков из пластика,
предметов из эрзац-дерева, обтянутых отделочной пленкой.
Вдруг в руку мне ткнулось что-то влажное.
– Прижми к морде, – глухо сказала невесть как
оказавшаяся рядом Мадлен, – дыши, как собака, неглубоко, не стой идиотом,
времени нет. Иди налево, я направо.
Обмотав нижнюю часть лица мокрым полотенцем, я пошел в
указанном направлении, наткнулся на дверь, распахнул ее, очутился в кромешном
дыму и внезапно услышал стон.
Ноги налетели на какую-то преграду, я пошарил руками на
уровне коленей и с невероятной радостью нащупал чье-то тело.
Кое-как подняв человека, я потащил его к разбитому окну.
– Боря, Боря, – хрипло шептал несчастный, –
беги, он вернется и убьет тебя, скорей, Иржи, деньги, убегай…
Голос становился глуше, неразборчивей, я начал задыхаться,
но тут вдруг мне в лицо ударила струя свежего воздуха. Я очутился у разбитого
окна и наконец увидел, что прижимаю к себе даму – маленькую, совсем крохотную,
похожую на птичку. Оставалось удивляться, почему ее тело было таким
каменно-тяжелым.
Женщина открыла глаза и вскрикнула:
– Где Боря?
– С ним полный порядок, – бодро солгал я, –
он во дворе.
– Вы кто?
– Разрешите представиться, Иван Павлович Подушкин,
ответственный секретарь общества «Милосердие», – машинально вырвалось у
меня.
Да уж, отец мог бы мною гордиться. Он отлично воспитал
Ваняшу: в экстремальной ситуации сын не утратил светские манеры.
– Не бросайте меня, – прошептала дама, – я
боюсь.
В ту же секунду она потеряла сознание. Я положил тело на
широкий подоконник и собрался было вылезти во двор, а потом вытащить
несчастную, но с той стороны окна появилось несколько мужиков. Дальнейшее
помнится смутно. Вроде народ начал бить остальные окна на первом этаже и ломать
дверь. Откуда ни возьмись на траве появилось ватное одеяло, на которое уложили
Ирину Леонидовну, и одна из женщин стала лить ей на лицо воду из пластиковой
бутылки. Потом два мужика из дома вытащили что-то длинное, темно-серое, уложили
на траву и прикрыли сверху грязным брезентом. Кто-то вышвыривал в окно вещи,
появились пожарные, машина «Скорой помощи». Я сидел около Ирины Леонидовны
совершенно оглушенный. Из ниоткуда вынырнула перепачканная с головы до ног
Мадлен и сунула мне стаканчик. Решив, что это кофе, я машинально сделал глоток
и закашлялся. Жидкость оказалась спиртным плохого качества – то ли виски, то ли
коньяк, не разобрать.
Два парня в комбинезонах стали перекладывать Ирину
Леонидовну на носилки. Внезапно пострадавшая открыла глаза, вцепилась в мою
ногу и что-то быстро сказала на непонятном языке. Один из санитаров кивнул,
посмотрел на меня и произнес нечто, похожее на: «Хр, бр, кр, гр».
– Я не говорю по-чешски, – ответил я.
Юноша что-то спросил по-английски.
– Ай донт спик инглиш, – собрал я в кучу остатки
знаний, полученных в институте, – ноу, май нэйм из Иван, ай ливинг ин
Москва, хау ду ю ду? Йес!
– Он говорит, – перевела Мадлен, – что Ирина
Леонидовна отказывается без тебя ехать в больницу и спрашивает: можешь ли ты
сопровождать ее или тебе плохо?
– Конечно, поеду, – кивнул я, – мне плохо, но
не до такой степени, как ей.
Санитары подняли носилки, я встал и тоже уцепился за одну
ручку, но не для того, чтобы помочь сотрудникам «Скорой помощи», а чтобы не
упасть самому. Как ни странно, никаких ранений я не имел, вот только ноги
дрожали и отказывались мне повиноваться.
Носилки с грохотом вкатили в «Скорую». Медики мигом наладили
капельницу и укрепили на руке пострадавшей манжетку тонометра.
Ирина Леонидовна медленно повернула голову, нацелила на меня
ставшие огромными бездонно-черные зрачки и спросила:
– Боря где?
