– Ты можешь говорить. Твой манхаг уснул. Он будет спать, сколько я захочу, а потом опять выпьет моего зелья и уснет.
– Манхаг?
– Змея. Он из их породы. Скользкая тварь с холодной кровью. Они скитаются в подземных пещерах, они боятся солнца и земного огня. Я убиваю манхагов и этого убью, если ты захочешь.
– Кто ты? – через силу спросила Вероника. Пламя жгло холодом невыносимо, она старалась отодвинуться подальше, но не могла шевельнуться, не могла отвести глаз от странной женщины.
– У меня нет имени. Я забыла земные имена. Я была жрицей богини Эйи – да не погаснет ее животворящее пламя! Но предала свое служение и была наказана за это. Манхаг надругался надо мной, забрал мое сердце и растоптал его. Другие манхаги убили меня и моего нерожденного ребенка. У манхагов нет сердца, нет дыхания, и все, что им нужно, – забрать чужое, горячее... Они забрали бы и тебя – но ты была хозяйкой амулета Эйи, и в тебе еще горит ее огонь...
– Амулета? У меня не было...
– Был. Поверь мне. Но у тебя его забрали. Верни себе амулет, составь его в единое целое. Верни милость Эйи – и ты спасешь себя и меня. Но ты слаба. Твоя душа – вода, моя – огонь. Навеки разделенные, розные – мы спаяны самой противоположностью своей. Я должна ненавидеть тебя, но в тебе одной – моя надежда на спасение.
– Что это за амулет? Как он выглядит?
– Я забыла многие слова. Смерть, жизнь, сердце, огонь, вода, Эйя, манхаги, смерть, смерть, смерть! Вот все понятия, что мне сейчас памятны. Твой амулет – только часть, только половина целого. Что было у тебя наполовину? Вспомни и составь амулет. Я помогу тебе, но нужно спешить. Нужно спешить... В чужих руках амулет потеряет силу, и мы останемся пленницами Холодного берега. Убей манхага или позволь мне его убить и беги...
– Убить? Убить?
Чудовищный грохот вырвал Веронику из забытья. Она быстро села, руками протерла глаза, пытаясь вырваться из объятий такого странного, такого реального сна. Оказывается, грохнула дверь. А распахнул ее Лапутин. Депутат в драконистом роскошном халате.
Он был откровенно, чудовищно пьян. Лицо налилось кровью, кровь залила бешеные, вылезшие из орбит глаза. И что самое страшное – в руке он держал ружье. Настоящее ружье – то, с которым собирался на охоту, приклад которого украшен был серебряными нашлепками, а по серебру мчались олени.
– И кого ты тут собираешься убить, душа? Я же слышал, что ты тут бормочешь! Ну? Как я сра-азу не понял, еще думал, ос-то-лоп! Тебя ж заслали, да? Фатеев? Ну? Говори, сучка, башку снесу!
Вероника зажмурилась и опустила голову. Пунктирной линией наметился ей дальнейший ход событий – заряд крупной дроби летит ей в лицо, запаха пороховой гари она не успеет почувствовать... Или успеет? И куда метнется ее испуганная душа? К Холодному берегу?
Но выстрела не было, не было, не было. И она открыла глаза, увидела собственные ноги. Черные махровые носочки были густо облеплены серым речным песком, песок набился в отвороты на джинсах...
И когда она наконец смогла поднять голову, увидела – ружье на полу, Лапутин, привалившись к косяку, медленно сползает на пол, держится за виски и шепчет что-то без голоса, одними губами:
– Огонь... Огнем горит... Да что же это... Огонь в голове...
Он упал без сознания, и следующий час Вероника потратила на то, чтобы дотащить тяжелое, пьяное тело до гостиной и кое-как взвалить на топчан. Она потеряла чувство времени, все часы в доме загадочным образом остановились, а за окнами зависла серо-кисельная мгла – то ли вечер там был, то ли утро... Отыскала аптечку, припрятала к себе в шкаф ружье, терла Лапутину виски нашатырем, брызгала в лицо водой, вспоминала, чему учили в университете на занятиях по медицине... Вспоминалась только повязка «шапка летчика», но вряд ли бы она пригодилась. А в аптечке были только нашатырь, йод, валидол и анальгин. Да, и бинты для «шапки летчика». А Ярослав Алексеевич не приходил в себя, но дышал. Хрипло, тяжело.
Манхаг не помешает тебе больше. Он отправился в странствие...
– Вот уж спасибо тебе, жрица, – прошептала Вероника, обмякнув в кресле. – Может быть, ты спасла мне жизнь, но я теперь осталась одна. Совсем одна. В лесу, в снегу...
Ты должна идти.
Голос прозвучал прямо в ее голове, но лимит страха и удивления Вероника уже исчерпала.
Ты должна идти. Я покажу тебе дорогу. Этот дом скоро погибнет в животворящем огне Эйи. Ничего не бойся, иди. И найди талисман. Найди – иначе ты умрешь.
Безумие, овладевшее Вероникой, было на редкость конструктивным и целесообразным. Она нацепила на себя все самое теплое и легкое, взяла в кладовой лыжи. Неплохие лыжи, только старые и несмазанные. Наплевать, она все равно почти не умеет на них ходить. Собрала в рюкзачок незначительные «походные припасы» – фонарик, батарейки, радио, спички. Прихватила плоскую бутылочку виски, пару ломтей копченой колбасы, шоколад. Поколебавшись, взяла зачем-то нашатырь и анальгин из аптечки. И, наконец, сунула в карман куртки мобильный телефон Лапутина.
– Простите меня, – сказала она ему, лежащему без сознания. – Я пришлю помощь. Обещаю. У манхагов нет сердца, нет дыхания. Но совесть не позволяет нам забыть и оставить человека беспомощным.
Серо-кисельный свет за окном оказался все же рассветом, и вот теперь наступил день, тоже бледно-немочный. Вероника отправилась в путь. Подальше от Холодного берега.
Через час после ее ухода из камина на пол выпал уголек. Камин прогорел, углей в нем не было, и откуда он взялся – неизвестно. Тем более странно, что сыроватый пол вспыхнул и загорелся, как папиросная бумага. Марьяшкины хоромы сгорели дотла за несколько часов, горел даже снег вокруг дома. Люди, которые пришли сюда через пару дней, обнаружили только каменные, закопченные стены и никаких следов Ярослава Лапутина, строителя-депутата. Ни живого, ни мертвого его не нашли во всей округе. Вероника никогда не узнала об этом, а ведь только она могла бы сказать, что случилось с манхагом.
Огненная жертва богине Эйе принесена. Он не сгорел, не сгинул – он был живьем взят на Холодный берег и теперь будет ждать своего спасителя. Быть может, напрасно.
Глава 28
Последний телефонный разговор многое переменил в душе Алексея. Краткий разговор, обрывок настоящей беседы – но как же много сказал ему ее прерывающийся от волнения, несчастный голос! Ради того, чтобы утешить обладательницу этого голоса, хотелось лететь за тридевять земель, поцелуями осушить ее слезы, подхватить на руки, унести далеко-далеко, укрыть от боли и разочарований. Но нельзя. Нельзя.
Впервые он почувствовал то, что в медицине называется раздвоением личности. Один Быков, преуспевающий швейцарский бизнесмен, импозантный мужчина немного за тридцать, твердо намеревался жениться на своей рыжеволосой красавице-невесте, приводил знакомые уже резоны: она будет прекрасной женой, с ней приятно показаться на люди, в конце концов, такова воля покойного отца. Быть может, последний аргумент несколько старомодно-сентиментален, но упрям. Другой Быков, одинокий, полноватый, лысеющий, замкнутый, почти-скоро уже-сорокалетний – мучительно тосковал по простенькому, человеческому теплу, по близкой и далекой девушке Вере.
