С одной стороны, конечно, воспоминания Барзака грешили
свойственным многим мемуаристам недостатком – главным, первым, единственным и
самым близким другом Асверуса он, как легко догадаться, провозглашал себя, а
всех прочих честил интриганами, завистниками, шапочными знакомыми и
паразитирующими на гении проходимцами. В его интерпретации, чуть ли не он
самолично подсказал Асверусу написать «Лилию и льва», весь Арантальский цикл,
«Поэму о море» и сборник лесных баллад. Именно ему якобы Асверус первому читал
все новые стихи, отправляясь ради этого затемно через всю Латерану. И так
далее…
С другой же… Во всем остальном, что давно признано было
книжниками, маркиз оставался внимательным наблюдателем и надежным свидетелем,
собравшим массу интересных подробностей. В тех случаях, когда дело не касалось
его пунктика, на Барзака можно было всецело полагаться, как на достовернейший
источник – с чем давно согласился весь ученый мир.
Сам по себе Барзак был полным нулем – великосветский
графоман, примазавшийся к Кагинарскому кружку поэтов, автор ужасающих виршей,
которые издавал опять-таки за собственный счет самым роскошнейшим образом, за
что служил многолетним предметом насмешек подлинных ценителей стихосложения. Но
при всем при том человеком он был неплохим – недалекий, но добродушный, много
помогал деньгами не блещущим достатком стихотворцам, а иных благодаря своим
придворным связям вытаскивал из разных неприятностей. Асверус с ним и в самом
деле приятельствовал и даже посвятил маркизу полдюжины шутливых стихотворений и
эпиграмм.
Вот только слог, слог… Как и следовало ожидать…
«Ничто в тот солнечный день не предвещало, что еще до вечера
ужасная трагедия, обрушившись на город, словно зазубренный серп усердного
землероба на спелый колос, вырвет из рядов живущих славу ронерской поэзии,
неугасимый ее светоч, друга моего Асверуса, столько лет дарившего меня самым
теплым приятельством, так что был я и поверенным его сердечных тайн, и первым слушателем
гениальных строф, и содружником в приключениях иных…»
Сварог, найдя нужное место, читал внимательно, медленно.
Если перевести все на нормальный человеческий язык, не отягощенный
мелодраматическими декламациями и велеречивыми оборотами, дело выглядело
следующим образом: зайдя по какой-то надобности в портовый кабачок «Пьяный
карась» в Равене, маркиз неожиданно обнаружил там Асверуса, сидевшего в темном
углу, с надвинутым на глаза бадагаром. У Барзака хватило благоразумия не орать
приветствия во всю глотку, привлекая внимание окружающих, он рассудил на свой
незатейливый манер – решил, что Асверус заявился сюда ради какой-то
любовной интрижки и желает остаться незамеченным. Дело, в общем, было знакомое
для золотой молодежи, и Барзак подсел к другу тихонечко, крайне деликатно
осведомившись: быть может, его присутствие здесь не желательно?
Асверус, однако, сказал, что все обстоит совсем не так и
даже обрадовался появлению приятеля (хотя определенно не так горячо, как о том
повествовал маркиз). Барзаку показалось, что с поэтом произошла какая-то
серьезная неприятность: Асверус был «мрачен, угрюм, сосредоточен, весь
поникший, как сорванный цветок, и хмурая тень лежала на его высоком челе».
В какой-то момент маркиз заподозрил даже, что приятель опасается слежки –
так он держался. Однако на прямой вопрос Асверус с вялой улыбкой («показавшейся
мне насквозь деланной, из дружеской вежливости лишь вымученной») ответил, что
маркиз преувеличивает, и все обстоит не так уж плохо – приступ меланхолии,
вот и все, с каждым может случиться. Разговор упорно не клеился, даже простяга
Барзак вскоре почувствовал, что друг чем-то не на шутку озабочен и хочет
остаться один. И откланялся.
Через несколько часов Асверус был убит – кто-то в толпе
возле Брахилейской ярмарки ударил его кинжалом в сердце и ускользнул
незамеченным, окружающие так и не поняли сначала, отчего молодой дворянин вдруг
рухнул на мостовую, полагали, споткнулся или перебрал, только когда доброхоты
перевернули его на спину и стали расстегивать кафтан, чтобы облегчить дыхание,
обнаружили рану…
Барзак, как он сам подробно излагал далее, попытался хоть
что-то выяснить, но не особенно преуспел. Разузнал лишь, что Асверус тем утром
въехал в Равену по Атрайской дороге (со стороны Каталауна, отметил Сварог), в
одиночку, верхом. За тридцать лет, прошедшие с тех пор до написания мемуаров,
Барзак так и не приблизился к разгадке – добросовестно пересказал все имевшие
хождение версии, он признался, что лично ему они кажутся имеющими мало общего с
истиной, «навсегда окутанной непроницаемым мраком неизвестности, как бы ни
изощрялись в догадках все будущие поколения, сколько их ни будет насчитываться
под этим солнцем».
Сварог отложил книгу на столик, вздохнул. Бедняга Барзак так
и не узнал, что «навсегда» съежилось до сотни с лишним лет. Всего-то пять
поколений сменилось на земле. Тайна разгадана наконец, но принесла с собой
другие. Как ему удалось уцелеть, когда выброс радиации уничтожил все живое в
долине? Не могло же так случиться, что Асверуса там не было? Чушь какая… Он должен
был там быть, командовать всем…
Одно Сварог уже выяснил совершенно точно, прилетев с озера –
никто, кроме Асверуса, не вернулся с берегов Гиуне. Абсолютно все военные,
отправившиеся с ним, значились в штабных реестрах как «выбывшие по причине
смерти» – без каких-либо разъяснений. А ведь правила делопроизводства требовали
непременно указать причину – естественная кончина, смерть на войне,
случайная гибель в мирное время… И так далее.
То же самое с инженерами и мастеровыми – все до одного
они значились вычеркнутыми из Книг Сословия и гильдейских списков «по причине
преждевременной кончины». И никаких подробностей. А впрочем, вряд ли
кто-то доискивался подробностей, даже родные – всем стало не до того,
когда погибла королева, сменился король на троне, началась война, Латерану
заняли соседи… Хватало других, более насущных забот. В частности…
Дверь спальни распахнулась, Сварог встрепенулся от такого
нахальства, машинально сунул руку под подушку, но тут же расслабился, разжал
пальцы. В круге света от лампы появилась Мара, соизволившая наконец-то
объявиться из дальних странствий, свежая, энергичная, ухмылявшаяся во весь рот.
Она окинула взором широкую королевскую постель, всех в ней наличествующих,
улыбка стала еще шире:
– Развлекаетесь, ваше величество? Мало вам было, что
некогда совратили меня, юную и неопытную? Это, я так понимаю, очередная жертва
вашего сластолюбия? – Она деланно нахмурилась. – Или наоборот, змеей
пробравшаяся на мое место прожженная авантюристка?
Сварог не спрашивал, как ей удалось войти – он сам дал
ратагайцам соответствующий приказ, настрого наказав, что на Мару не
распространяются никакие ограничения. Табунщики, кстати, не то чтобы ее
побаивались, но относились вопреки своим обычным взглядам на роль женщины в
обществе с заметным уважением – звериным чутьем сразу просекли, что создание
это хоть и юное, но непростое…
Рядом со Сварогом послышался испуганный писк. Он покосился
туда. Бедняжка балерина прямо-таки оцепенела, даже не пытаясь натянуть на себя
покрывало: она прекрасно знала, какие отношения связывают короля с данной
особой, слышала кое-что об этой самой особе и, без сомнения, ждала теперь для
себя если не смерти лютой и немедленной, то уж по крайней мере классической
сцены ревности с тасканьем за волосы и оплеухами…
